«…только этим и занимаюсь.»
«Вы смотрите снаружи…»
Раман встал. Качнулась настольная лампа, чуть не упала; Раман выбрел из желтого освещенного круга, ушел в темноту, присел на диван.
Значит, Тритан Тодин смотрит на Пещеру человеческими глазами – изнутри?..
КТО смотрит на Пещеру человеческими глазами?!
Вот ты кто.
Вот ты и проговорился.
А может быть, не проговорился? Просто мягко дал понять?..
Егерь.
Раман никогда не задумывался о том, кем может быть егерь в дневной жизни. Да кем угодно может быть, хоть Тританом Тодином, теперь, по крайней мере, делается понятнее его скрытая власть… Раман не боится никого и ничего, ни днем, ни в Пещере, никого, кроме егерей…
Он видел егеря дважды – тогда, в далекой юности, и теперь, всего несколько недель назад, и странно, что это совпало с его решением ставить Скроя…
Он сидел в одних трусах, голенький перед лицом наступающей ночи, и чувствовал себя совершенно беззащитным.
Слабым и испуганным, как никогда.
* * *
Первым ее чувством было раздражение. Почему ей бесконечно и безнаказанно впрыскивают какую-то гадость, вкалывают какую-то гадость, заставляют дышать отвратительной дрянью?! Сколько можно играть в кино, с ловушками и западнями, с дурманящим газом в вертящемся баллончике?! Она пожалуется Ковичу, и тот раздует такой скандал, что мало не покажется…
Она лежала на мягком. Более того – она лежала в кресле; более того – это опять-таки было кресло в машине, рядом с сидением водителя, и навстречу тянулась какая-то дорога, и в первый момент Павле показалось, что стекла опять затемнены – но почти сразу же выяснилось, что попросту сгустились сумерки. Ночь.
Она с трудом повернула голову.
Водитель тяжело дышал. Водитель выглядел хуже некуда – бледный, с кровоподтеком на пол-лица. Павла сразу поняла, что это НЕ ТОТ водитель. Не тот, что сидел за рулем неприметной беленькой машины, в которой ехать всего-то семьдесят две минуты…
Ничего себе семьдесят две. Уже ночь давно, и машина – Павла только сейчас поняла – другая. Спортивная, на таких, кажется, проходят гонки по пустыне…
– Очнулись? – хрипло спросил водитель.
Павла не стала подтверждать. Ей не было страшно – скорее противно. Неприятно быть пешкой, мячиком в чужой игре.
– Сидите тихо…
Павла не собиралась шуметь. Ну их всех к черту.
Замигал огонек на панели, буднично затрезвонил телефон; Павла поморщилась, звук буравчиком ввинтился ей в череп – и не в уши, что было бы естественно, а почему-то в глаза. Водитель нервно дернулся, схватил трубку:
– Здесь…
Павла зажмурилась. Ей вдруг захотелось есть. Мгновенно и сильно, до одури.
– Нет, – сказал в трубку нервный водитель. – Нет, нет… А какой ценой?! Все там остались… Нет, я и так заработал пожизненный изолятор, идите вы все на…
Павла удивленно подняла голову. Надо же, какое потешное слово знает носитель кровоподтека.
Длинный свет фар прыгал, то утыкаясь в землю, то высвечивая длинную и узкую, и давно неезженную дорогу, и сосновые стволы справа и слева, как забор. Машина катилась вперед и вперед, практически неуправляемая, потому что водитель прижимал к уху трубку и еле придерживал руль:
– Да! Не знаю… Высылайте. Высылайте, я вам говорю… не пробиться. Нет, нет…
Трубка журчала, как журчит в жаркий день ласковый ручеек. Павла почему-то ей не верила – водитель не верил тоже.
– Если за полсуток… вы не вытащите… будет поздно. Совсем.
Щелчок кнопки оборвал разговор – и Павле теперь только сделалось страшно. Может быть, от слова «поздно». Может быть, от слова «совсем».
Потому что оба этих слова не оставляли лазеек.
В кино это называлось «наручники». Павла смотрела, как на диковину; водитель отворачивался, чтобы не встречаться с ней глазами.
Был рассвет; машина стояла посреди леса, в зарослях каких-то колючих кустов. Последние полчаса водитель все чаще клевал носом, а потом сказал, что все, хватит. Павла обрадовалась было – но выяснилось, что водитель всего лишь собрался поспать, а Павлу, чтобы не убежала, прицепил к дверной ручке – как брелок…
Она даже не знала, как его зовут. И ей не суждено было этого узнать – никогда.
Понемногу поднималось солнце; из опущенного окна тянуло влагой, свежестью, всеми летними утренними запахами, где-то колотил дятел, где-то заканчивал песню соловей, далеко-далеко, интимно… Павла тупо смотрела сквозь сплетения зелени, ей казалось, что она очутилась в чужом времени, на чужом месте, не в своем теле, тем более что руки скоро затекут…
Бред. Будто какой-то из давних тестов Тритана затянулся, и Павла сидит перед объемным экраном, и там ей показывают чужую бестолковую жизнь…
Спящий водитель вздохнул. Странно, прерывисто; еще не успев осознать, в чем дело, Павла уже покрылась мурашками.
Откинутое сидение позволяло устроится почти с комфортом; водитель лежал на спине, чуть разомкнув тонкие губы, Павла подумала, что ему не больше тридцати, и что кровоподтек все чернеет, обо что же, интересно, он приложился мордой…
Водитель застонал. Коротко и глухо, и задышал быстро и ритмично, и веки задергались.
Павла, не отдавая себе отчета, потянулась к нему – насколько позволял браслет наручников. Потянулась – и тут же отпрянула.
«Когда спящий в Пещере, у него совсем другое лицо»… Кто это сказал?..
Водитель с кровоподтеком странствовал сейчас по коридорам, подернутым мерцающими полотнищами лишайников. И был крайне напряжен. А кем он может ТАМ быть, отстраненно подумала Павла. Схруль? Зеленый? Или коричневый? Барбак?
Грудь водителя ходила ходуном. Запекшиеся губы полуоткрылись, но зубы оставались стиснутыми, и потому воздуху приходилось не шипеть даже – свистеть, прорываясь в легкие. Павла сделала движение, чтобы разбудить спящего, и даже дотянулась до его плеча – но сразу же отдернула руку. Мышцы были твердыми как камень, и ведь все равно его теперь не разбудишь. Бродящего в Пещере не разбудишь ничем, иначе все было бы слишком просто…
Павле оставалось только ждать.
Солнце поднималось выше. На влажную траву ложились пятна света; по запыленному ветровому стеклу ползла муха.
Дыхание водителя сделалось спокойнее. Ноздри раздувались, в какой-то момент Павле показалось, что она смотрит не в человеческое лицо, а в настороженную схрулью морду; она отодвинулась – с брезгливостью и страхом. И совсем было решила не смотреть на спящего – но глядеть на муху, ползущую по ветровому стеклу, было еще противнее.
Пауза. С минуту водитель, казалось, совсем не дышал; потом на его тонкие губы легла удовлетворенная гримаса, которую Павла при всем желании не могла бы назвать усмешкой. Схрули не смеются.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});