Читать интересную книгу В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Необозримый, безнадежно отсыревший Четвертый проспект Монтажников, залитый жасминовым светом фонарей, пах остывшей баней и отгоревшим топливом, хотя машин, как и пешеходов, не было видно. Лишь редкие светофоры, нервически перемигиваясь, открывали и закрывали путь отсутствующему транспорту. Вскоре подозрительная компания свернула за угол. Молодой человек с портфелем задержался, опасливо озираясь, и вперевалочку побежал догонять остальных.

— Эй, не туда!

Шедшие впереди остановились. Кожаное пальто ослабил поддержку, и обмякшее тело почти целиком оказалось на попечении пожилого. Голова пострадавшего дернулась, беспомощно упала на грудь. Приближающийся молодой человек пальцем свободной руки указывал на дом, громоздившийся в глубине двора, на той стороне улицы, перпендикулярной проспекту. Подойдя, он заглянул в безжизненное лицо.

— Небось уже дуба дал.

Кожаное пальто ничего не ответил, тогда как пожилой сердито засопел, нервно закашлялся.

— Какой же ты пошляк, Тоник… Кхе! Откуда столько цинизма?

Он упрямо встряхнул податливую ношу, Кожаное пальто подхватил, и они двинулись наискосок, прямо на красный свет. Глухо стукнулся о мостовую сначала один, потом другой ботинок пострадавшего, будто с тротуара скатили детскую коляску. Что-то булькнуло, засипело у него внутри, и все трое прибавили шаг.

Улица ползла боком. При рассеянном искусственном освещении глаза седого желто-зелено светились из-за круглых стекол очков.

— Антон! Это безумие. Кхе!

Белый клеклый налет запекся в уголках губ.

— Поменяйся с Тоником, — прозвучало в ответ. — Пока все идет по плану. Только возьми у него портфель. Там документы, ключи от квартир, письма и телеграммы. Отправишь все завтра утром.

— От каких квартир?..

Они едва успели остановиться, заслышав отчаянный перезвон неведомо откуда выскочившего трамвая. Неотснятой кинопленкой стремительно пронеслись пустые, освещенные окна. Громыхнуло, тренькнуло, утробно прогудело, и вислозадый трамвай, виляя красными хвостовыми фонарями, утек по невидимым, затянутым снежной кашицей рельсам.

Земля продолжала дрожать и вибрировать. Трое не двигались с места. Над их головами шипело, испуская мертвенный свет, одно из искусственных неоновых светил, да в некоторых подъездах запертых на ночь магазинов скучно мигали сигнальные лампочки. Дома глядели остекленевшими глазами нижних этажей, множились, размываясь в ореоле зависших над асфальтом стеклянных баллонов со светящимся газом.

Через оптические линзы очков глаза Седого казались огромными. Кожаный Антон сунул свободную руку в левый карман, извлек аптечную упаковку, продавил большим пальцем фольгу, выкатил на язык маленькую таблетку.

— Еще бы чуток — и каюк! Для него даже лучше, — кивнул Тоник в сторону доходяги.

— Ничего умнее не мог придумать? — сорвавшимся бабьим голосом прикрикнул на него старшой.

— Молчи, придурочный.

— Нахал! Сопляк! Кхе! Антон!.. Антон Николаевич, что же это? Кхе! Я ведь ему в отцы гожусь.

— В деды, — невозмутимо уточнил Тоник.

— Что? Как ты сказал? Кхе!..

— Не уподобляйся, — попытался успокоить Седого названный Антоном Николаевичем. — Не обращай внимания. Ну что ты хочешь… Dementia præcox[7]…

Колючие усики прыгали. Лязгала вставная челюсть. В гневе Седой — звали его Платоном — едва не потерял контроль над собой. Сказывались последствия старой контузии.

— Ладно, пошли.

Вся компания вновь двинулась вдоль плохо освещенной улицы. Через темный двор подошли к десятиэтажному зданию, возле застекленного подъезда которого сиротливо ожидали две белые санитарные машины с красными крестами по бокам.

Тот, кого втаскивали по ступенькам под козырек, был, казалось, совсем уже плох. Беспорядочно заросшие, землистого цвета щеки запали, нос заострился, плотно сомкнутые, все в лиловых потеках губы завяли, а веки приобрели какой-то мертвенно-синюшный оттенок. Грязный, растерзанный, сбившийся у подбородка шарф и старое, кое-где порванное пальто из такого же серого, ворсистого, как и у Седого Платона, толстого материала имели самый неприглядный вид, тогда как отсутствие на пострадавшем какого-либо головного убора создавало реальную опасность дополнительных затруднений, и без того очевидных. Тоник сейчас же сдернул со своей головы вязаную красно-синюю шапочку болельщика ЦСКА, стал прилаживать ее жмурику. Так оно выглядело все-таки поприличней.

Ввалились в вестибюль, в гулкую тишину больничного аквариума. Необъятных размеров дежурная в белом халате преградила путь.

— Беру на себя.

Сказано это было сквозь зубы и прозвучало едва слышно. Кожа пальто деловито скрипнула, Антон Николаевич склонился, что-то доверительно зашептал санитарке на ухо. Тоник тем временем подхватил пострадавшего за ноги.

— Где направление? Разденьтесь. Нельзя! — опомнилась вдруг дежурная, но пока она разворачивалась, будто тяжелый танк, вскочивший в лифт последним Антон Николаевич успел нажать кнопку.

Мотор взвыл. Их понесло наверх.

Пахло лекарствами. Фанерные стены кабины были вкривь и вкось исцарапаны безобразными надписями. Царапали, видно, исподтишка, второпях, при свидетелях.

Когда с пострадавшего сняли ужасающего вида пальто, еще более непристойными показались его замызганные ботинки и брюки, хранящие следы самого варварского обращения.

После лифта пришлось подняться на полэтажа пешком. Остановились перед обшарпанной дверью с облупившейся белой краской и черной небольшой траурной табличкой «Отделение социально-психологической помощи. Посторонним вход воспрещен». Отдышались. Наконец Антон Николаевич позвонил. Подождали. За дверью все было тихо и безнадежно. Позвонили еще раз. Потом еще.

В конце концов им открыли. Круто загнутые наверх реснички сестры несколько раз удивленно дрогнули. Недоумевающий взгляд задержался на юном Тонике.

— Нам назначено, — решительно двинулся кожаным плечом вперед Антон Николаевич.

— Кем? — хлопнули реснички.

— Профессором.

— Профессором Петросяном?

— Вот именно.

— Грант Мовсесович не предупреждал.

— Передайте: его спрашивает коллега, доктор Кустов. Скажите: профессору звонили.

— Тогда пройдите. Подождите здесь.

Сестра процокала на каблучках к застекленной двери, мягко притворив ее за собой.

Стены просторного тамбура имели какой-то неопределенный, скорее всего оливковый цвет. Жестяная банка из-под атлантической селедки стояла на полу. Она ломилась от окурков. Невыветривающийся табачный дым ел глаза. Меж двух больших окон без занавесей, выходящих в непроглядную ночь, стоял потертый диван, куда они первым делом положили страдальца, подсунув под голову сложенное изнанкой наружу пальто. Усохшее тело заняло так мало места, что и они поместились с краешку, обнаружив вдруг удивительное сходство поз и выражений.

Ожидание затягивалось. Антон Николаевич взглянул на часы.

— Подпишешь профессору свою книгу.

Платон нервически кашлянул и потянулся к пухлому портфелю.

— Не обязательно сейчас. Успеется.

— А здесь клево, ребятки! — развязно заявил Тоник.

Антон Николаевич сердито обернулся. У Седого Платона дернулись усики. «Наглец! — подумали оба, не сговариваясь. — Нашел себе приятелей…» Все трое, однако, продолжали молча сидеть на больничном диванчике, тесно прижавшись друг к другу, словно бы опасаясь разлада, готовые скорее пожертвовать святыми принципами педагогики, нежели единством, основанным на тайной ли договоренности, общем преступлении, горе, деловом интересе, родственном или ином праве, так или иначе всеми тремя признаваемом.

Застекленная дверь вдруг распахнулась. В пролете возникло что-то большое, черное и мохнатое. Низко надвинутый на лоб каракуль волос. Могучие плечи. Кряжистые ноги из-под разлетающихся пол халата. Профессор Петросян в сопровождении медицинской сестры двигался навстречу посетителям. Профессор Петросян приближался неумолимо. Его налитые кровью кабаньи глаза смотрели не мигая.

Трое посетителей начали одновременно подниматься с дивана. Трое медленно отделились от недвижного тела — словно от куколки, уже пустой. Трое не без робости смотрели на приближающегося профессора, а тот, в свою очередь, прощупывал их своим опытным взглядом, просвечивал мысленным рентгеном насквозь. «Кто этот долговязый, теребящий в руке лыжную шапочку? — спрашивал себя профессор Петросян. — Кто второй? Что собой представляет третий, похожий на стареющего актера Эдуардо де Филиппо?»

Но тут профессор ошибся. Самым непростительным для психолога-психиатра образом. Третий был как раз не актер, а писатель, печатающийся под псевдонимом Платон Усов.