её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения”[4].
И опять сняв очки и бережно закрыв книгу, толкователь понёс такую безграмотную чушь, что даже горбунья Ариша, сидевшая вначале с открытым ртом и, судя по всему, не очень сведущая в богословии, начала это понимать. Смешливый Лёва пару раз хихикнул, чем смутил старика. Окончательно запутавшись в своих нелепых фантазиях, он умолк и, горестно вздохнув, дрожащим голосом объявил, что Дух Святой, помогающий толковать, сегодня от него отступился. “Ступай-ка ты, отче, спать”, – ласково говорю я толкователю, и мы с Лёвой спешим на улицу, чтобы вдоволь похохотать, вспоминая перлы сибирского старика: “«Жена, в солнце облечённая» – это что-то вроде тёплой луны, в которую её одели, и тут возьми да и засветись она жёлтым цветом небесным…”
На следующее утро толкователь с опечаленным лицом стоял передо мной: “Сестра Ариша меня больше на ночлег не пускает… Толкование моё не уразумела… Даже чаем не угостила… Что же мне дальше-то делать?..” И из глаз бедного старика покатились слёзы. Мне стало жалко бедолагу, и я решил порасспросить, кто же и когда надоумил его стать толкователем Писания. И старик поведал мне свою трагикомическую эпопею.
Родом он из затерянной в Сибири деревушки. Работал в молодости пастухом, потом обучился на тракториста. Женился на доярке. Дети, повзрослев, перебрались в город, а старик, уйдя на пенсию, углубился с женой в церковные книги, доставшиеся от деда, и вечерами, сидя со старухами на завалинке, стал им читать и пояснять Священное Писание. И день ото дня всё яснее начал понимать, чувствовать душой и сердцем, что призван просвещать неразумных. И вскоре вся деревня стала собираться у завалинки и слушать его толкования. А месяца два назад под вечер, отправившись за молоком в ларёк, стоявший у проезжей дороги, он ощутил, как душу озарил небесный свет и невидимый голос произнёс: “Ступай и неси людям истинный свет Божий”. И старик, бросив пустой бидон, влез в первый же попавшийся грузовик и отправился толковать неразумному люду Святое Писание. В товарных вагонах, в кузовах машин он добрался до юга, где собирается много богомольного народу и зимы тёплые…
“А старухе ты хоть написал, где находишься?” – спрашиваю совсем сникшего старика. “Не-е-е, – горестно вздыхает он. – Меня, небось, вся деревня ищет… А здесь толкования мои никому не нужны, и чую, что похоронят меня вскоре тут, в стороне незнакомой…” И слёзы снова бегут по давно не чёсанной бороде. “Ладно, отче, Аришу я уговорю, чтобы тебя ещё на одну ночь пустила, а утром подходи к храму”.
Вечером я забираю из нашей с Лёвой кубышки деньги, скопленные на билеты, и наутро торжественно заявляю толкователю: “Сон вещий сегодня ночью мне послан был. Толковать отныне будешь в деревне своей. От неё больше не отлучайся. Люди к тебе сами идти за истиной будут. Сейчас идём на вокзал, я тебе билет до дома куплю, немного на еду дам, но гляди, чтоб не украли. И в поезде никаких толкований! Понял? Иначе бесы встревожены будут и, притворившись милиционерами, арестуют и до старухи своей не доедешь!”
Забавное это было зрелище. На людном вокзале среди дачников и курортников стою я в чёрном подряснике, а растроганный, сияющий от радости старик, засовывая деньги за пазуху и проверяя билеты, бухается передо мной на колени, целует мне руки и просит благословления. Я с важной миной крещу старика и возвращаюсь на Двор чудес.
Праздник святого Василиска
На пару дней околоцерковный двор пустеет: празднуется день мученика Василиска и все богомольцы отправляются к месту мученичества святого.
В паре часов езды от Сухуми протекает небольшая горная речка, посреди возвышается большой камень, на котором, по преданию, язычники казнили святого Василиска, за речкой гора, поросшая густыми деревьями. В день святого верующим полагается трижды омыться у священного камня, и сюда стекаются местные богомольцы и паломники из разных мест необъятной России. Пытаясь их отвадить, местные власти выстроили на берегу большую птицеферму. Сотни уток, гусей и кур заполонили святое место, а дорогой сердцу верующих камень, обгаженный птичьим помётом, особенно облюбовали утки.
Берег, земля и трава – всё было в птичьем помёте, пуху и перьях. Пух и перья плавали по воде, кружились в воздухе. Кряканье, кудахтанье, гоготанье и кукареканье… Задумано было неплохо, но разве это сможет остановить богомольца, жаждущего благодати от освящённой мученической кровью воды!
Мы с Лёвой помогаем невесть откуда прибывшим монахам соорудить из веток некое подобие алтаря, монахини и прихожанки оплетают ветки полевыми цветами. А народ всё прибывает и прибывает… Кроме околоцерковных знакомых многих вижу впервые. Кто-то приехал издалека, с детьми и старыми родителями. Привезли на тележках пару расслабленных… Ну и конечно, толпы нищих и нищенок, гундосящих, воняющих и клянчащих, надеются неплохо “насобирать” на этом празднике. Впрочем, и мы с Лёвой тоже надеемся наконец наскрести на обратный путь. И все не просчитались. Нищим подают немало, а у нас с Лёвой топорщатся карманы, набитые деньгами и записками о поминовении. Ждём вечерней службы, а утром начнётся долгожданное благодатное омовение!
Вечером у алтаря, сплетённого из ветвей и обвитого цветами, начинается служба, посвящённая святому мученику. Иеромонах, облачённый в старенькую ризу, читает акафист, поёт и машет кадилом. Стоящие рядом монахи и богомольцы тихо подпевают, держа в руках горящие свечи. Дымок ладана, запах пчелиного воска смешивается с запахом птичьего помёта. Слава богу, птицы угомонились, как только стало темнеть.
После службы кто как может устраивается на ночлег, а с первыми лучами солнца начинается обряд омовения, длящийся весь день. Голые мужики и бабы, прикрывая руками срамные места, бухаются по три раза в ледяную воду перед торчащим из воды камнем – считается, на нём сохранились капли крови мученика. Бородатые, волосатые, молодые и старые, толстые и тощие представители мужского пола молча погружаются и выныривают из воды и чинно бредут одеваться. Бабы – одни с большими грудями, животами и задницами, другие худые и плоские, молодухи и старухи, хрупкие девочки – не могут удержаться от испуганного визга, окунаясь в воду. А в девять утра открываются ворота птицефермы, и шумная птичья орда несётся со всех лап к речке. К полудню вся поверхность реки покрыта пухом, перьями и громко крякающими утками. И “омовенные” выходят из воды, сами изрядно облепленные пухом и перьями.
Монахи омываются в стороне, входят в воду, не снимая подрясника. Мы с Лёвой присоединяемся к ним и выбираемся из воды, клацая от холода зубами, а потом долго снимаем пушинки и пёрышки, прилипшие к подрясникам.