и защиту твою уповаю, Дева Небесная! Помилуй меня, грешную, и укрепи!”
Тотчас её окружают любопытствующие богомолки, горящие желанием выведать, о какой милости идёт речь. “Богородица мне сегодня ночью явилась! Мне, грешной, недостойной. И поведала, что разрушенный монастырь на Иверской горе в следующем году восстановлен будет и я там игуменьей должна быть! Господи, милость-то какая! Я теперь – игуменья! И радостно, и боязно! Но раз Богоматерь благословила…” – и, обессиленная, умолкает.
Её бережно поддерживают, глядят на неё с немым восторгом, ведут в тень, суют в руки деньги, шепчут: “Матушка игуменья, ты уж за меня помолись…”; “Дочка моя монахиней стать мечтает. В свой монастырь возьмёшь?”
Пока новоиспечённая “игуменья” принимает поздравления и денежные воздаяния, рисуя светлое будущее своего монастыря (который и по сей день являет собой одни руины), мужиков-богомольцев обходит высокий шестидесятилетний мужчина в пиджачной паре и сапогах, прозванный Колдуном, и молча суёт в руки каждому маленький бумажный листок, на котором написано какое-то изречение из Ветхого или Нового Завета. Мужики внимательно разглядывают бумажку, прочтя, бережно прячут в нагрудный карман и протягивают пару рублей Колдуну, который всё так же молча принимает деньги и продолжает обход…
Опухший от воскресных побоев молчальник клюёт носом над раскрытым молитвенником. Рядом с ним на траве пристроился молодой монах Феофил. Подобрав подрясник, он сдирает с обгоревшей на солнце ноги лоскутки кожи и, разглядывая, задумчиво тянет одно и то же: “Бабы странные такие… Манют и отказываются… Манют и отказываются… Брат Михаил! – обращается он ко мне. – А что ты думаешь про них – манют и отказываются… А?” Я молчу, но с монахом согласен: бабы действительно “манют”.
Вокруг меня кружит бабёшка Фёкла лет тридцати. Бесцветные патлы упрятаны под черный платок, ситцевое же серенькое платье, юркие глазёнки, невзрачная физиономия. “Братец Михаил! Поехали на Псху к отцу Кукше! Вещий он старец, много народу к нему течёт. Давай и мы с тобой на Псху поедем!” И снова кружит и кружит вокруг меня, шурша длинной серой юбкой. Молчальник Микола жестом подзывает меня к себе, пишет что-то на бумаге, протягивает мне. “Не водись с ней! Чёрта надышит!” – и пальцем тычет в соблазнительницу Фёклу.
Раиса, Фёкла – одна страшней другой, и почему-то именно им я нравлюсь. Хотя не только им.
Чернобровая сисястая донская казачка в поношенном офицерском кителе, чёрной юбке и кирзовых сапогах, с двумя сынишками лет семи-восьми, каждый день подходит ко мне и ласковым голосом уговаривает уехать с ней на Дон. “Поехали со мной… Домик у меня с садом, прями в степи. Печка есть. Зимовать там хорошо, тепло. Еда есть. Куры. Едем, а?..” И в какой-то момент я представляю себе, как лежу на печи в натопленной хате с полногрудой хозяйкой, укрывшись вонючим тулупом, рядом спят детишки, вокруг бескрайняя степь, занесённая белым снегом… Как же это далеко от Ленинграда, Эрмитажа, Невы, от моего мольберта, к которому так хочется вернуться! “Спасибо, сестрица, повременю”. – “Ну, как знаешь… А может, поедешь?” – с надеждой в голосе тихо шепчет она, заглядывая мне в лицо, и, не дождавшись ответа, опечаленная, идёт к детям.
По церковному двору к каменной скамье движется странная процессия. Невесть откуда взявшиеся рыжий пират с сестрицей бережно ведут худющего плешивого старика в красной рубахе, рваных портках, с босыми ногами. Бабы, идущие рядом, беспрерывно крестятся, кланяются старику, и по толпе богомольцев проносится весть: “Пророк объявился!”
Старика усаживают на скамью, пират с духовной сестрицей опускаются перед ним на колени. “Пророк” явно не в себе, не переставая что-то бормочет на непонятном гортанном языке, плюётся и машет руками. “Пророчествует! – громко объявляет столпившимся вокруг богомольцам сестрица. – Страшные времена предсказывает! Я его язык понимаю! Господи, что же с нами будет-то!” – горестно восклицает она и замолкает, закрыв лицо руками. “Что?” – шепчут с испуганным видом рядом стоящие бабы. “Не могу сейчас сказать. Пророк не велит”, – важно отвечает сестрица.
К ней протискивается деваха с толстой мордой и голубыми навыкате глазами. “А о моей несчастной судьбинушке может он что сказать али нет?” – дрожащим голосом произносит она. Сестрица многозначительно смотрит на толстомордую: “Может, если я попрошу…” – “Ну, сестрица, родная, попроси, Господом Богом прошу! Муж от меня ушёл, детей бросил, с гулящей связался, с ней и уехал, деньги скопленные взял! Вернётся ли домой? Ждать ли его?” Сестрица встаёт и что-то шепчет на ухо беспокойному старику. Тот, не обращая на неё внимания, продолжает бормотать и махать руками. “Ждать тебе придётся, раба Божья… Но недолго, вернуться должен муж твой. А ты молиться должна каждый вечер, по пять раз «Отче наш» читать и Матерь Божию просить”, – торжественным голосом говорит сестрица, строго глядя на заплаканную физиономию девахи. “Господи! Радость-то какая…” – шепчет ошалелая от услышанного толстомордая и суёт в руку сестрице бумажные купюры. И вот уже тянется длинная очередь, в основном из баб, жаждущих порасспросить “пророка” о своей судьбе.
“Стариц умом абижен. Давно был с ним в бальнице для галавой скорбных. Грузин он па русски ни гаварит”, – читаю я непривычно длинную записку, которую протянул мне молчальник.
После я узнаю, что пройдохи нашли сидевшего возле психбольницы невменяемого старика грузина и решили сотворить из него пророка, подзаработав деньжат..
“Отче Михаил! – слышу я голос за спиной. Оборачиваюсь. Передо мной седоголовый старик с небольшой бородой, одетый как колхозник: серый пиджачишко, такого же цвета брюки заправлены в запылённые кирзовые сапоги, под мышкой держит какую-то толстенную книгу. – Я из Сибири. Долго до тёплых мест добирался. Но нужен я тут. Даром Божьим обладаю – толковать Священное Писание могу. Просвещать и учить народ хочу!.. Ты ведь тутошный люд хорошо знаешь, собрать их как-то надо… Помоги мне, отче Михаил! Я тут чужой пока… Не знаю даже, где голову на ночлег приклонить…”
Выцветшие глаза старика смотрят на меня с надеждой. “А чем чёрт не шутит! Может, и впрямь толкователь, может, какие-то истины откроет”. И мы с Лёвой ведём толкователя на ночлег к горбунье Арише, жаждущей, как и я, коснуться небесных истин.
Накормив старика, горбунья по его просьбе застилает стол белой скатертью, на которую кладётся церковная книга. Нацепив очки, толкователь открывает книгу на заложенной шёлковой лентой странице, нараспев читает: “Как новорождённые младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение”[3].
Сняв очки, обводит нас ласковым взглядом: “О ком речь идёт, братья и сёстры мои, уразумели? Обо мне! Это ведь я чистое словесное молоко лью, толкуя Священное Писание! Сейчас начну!”
Снова надев очки, читает: “И явилось на небе великое знамение: жена, облечённая в солнце; под ногами