Я заправляю рубашку в классические черные брюки, которые дал мне Оребон, затем закатываю ее рукава. В общем и целом, получилось не так уж плохо.
Однако мне почему-то кажется, что Грейс не отделается так же легко, как я.
Я прикусываю клыками нижнюю губу в попытке подавить смех, слушая, как Грейс спорит с Кауамхи за складной ширмой в импровизированной раздевалке за сценой. Они горячо спорят о… скажем так, обо всем.
Похоже, Грейс не нравится ни расположение цветов на ее подоле, ни цвет, ни то, как ее костюм сидит на фигуре. А Кауамхи настаивает, что они смогут продать «инфекционный фарингит» Грейс, не провалив прослушивания, только если публика будет слишком поглощена разглядыванием ее костюма, чтобы заметить, что у нее нет голоса.
Мне не терпится увидеть, что на ней надето…
Грейс выходит из-за ширмы, и я застываю. Я смутно осознаю, что собирался запустить руку в волосы и теперь она повисла в воздухе. Я опущу ее, когда смогу перевести дыхание.
Я моргаю. Снова и снова.
Вот это да.
Грейс упирает руку в бок и спрашивает:
– Ты хоть слушаешь меня, Хадсон?
Ответом на этот вопрос было бы «нет». Я понятия не имел, что она вообще что-то говорит, о чем я благоразумно умалчиваю. Я засовываю руки в карманы и откидываюсь назад. В самом деле, как я могу понимать слова, когда Грейс стоит передо мной, одетая в самое маленькое платье в истории?
Я сглатываю, глядя на две тонкие-претонкие бретельки, идущие к блестящим шелковым цветам, нашитым на верхние края ее красного платья. Платья, которое едва прикрывает ее пышную грудь, обтягивает все великолепные изгибы ее тела и заканчивается на два дюйма ниже ее ягодиц.
– Хадсон! – кричит Грейс, и я с трудом поднимаю глаза на ее лицо, и мои щеки заливает краска, когда я наконец замечаю ее смятение. Она стонет: – Я не могу выйти на сцену вот в этом.
– Ты выглядишь потрясающе, – говорю я, потому что так и есть.
К ней подбегает женщина с несколькими карандашами за ушами и папкой-планшетом в руках, и вопит:
– Твой выход!
Глаза Грейс округляются, ее нижняя губа дрожит, и я понимаю, что не могу позволить ей выйти на сцену в этом платье. Ведь она чувствует себя в нем неловко.
Мне в голову приходит только один выход. Я поворачиваюсь к Оребону и говорю:
– Если вы, ребята, не против, у меня есть идея, но она предполагает сольное выступление, чтобы разогреть толпу.
Я смотрю ему в глаза, мысленно умоляя его позволить мне сделать это ради Грейс, пока он не кивает мне.
И я беру гитару, которую я уже настроил, и направляюсь на сцену. Один. Я готов умереть от смущения, если таким образом я спасу от него Грейс.
Мое сердце колотится, к горлу подкатывает тошнота, но я все равно перекидываю лямку гитары через плечо и подхожу к микрофону.
Я кладу правую руку на струны и готовлюсь взять аккорд G.
Потому что, хотя я и не планировал этого делать, теперь, когда я стою здесь, я точно знаю, какую песню я хочу спеть.
Любимую песню Грейс.
Глава 74
Мечты сбываются
– Грейс –
– Э-э, привет. – Голос Хадсона звучит неуверенно, когда он говорит в микрофон. Он слегка кашляет в сторону, затем продолжает: – Меня зовут Хадсон, и я вхожу в великолепную группу трубадуров «Горизонты».
Я и забыла, что нам сообщили эту информацию. Кажется, это было несколько дней назад. Но Хадсон, как всегда, обращает внимание на каждую деталь.
Кауамхи сдвигается с места и идет за ним, но Оребон кладет ладонь на ее локоть и качает головой, шепча:
– Мы никогда не пытаемся отвлечь внимание от выступления другого артиста.
Они молча переглядываются, затем она пятится, и мы все поворачиваемся, чтобы посмотреть, что будет делать Хадсон.
Он берет пару аккордов, поправляет один из колков и прочищает горло.
– У нас за сценой случился небольшой прокол с костюмом – и я не мог допустить, чтобы моя девушка вышла на сцену, пока не будет уверена, что выглядит на все сто. – Он небрежно усмехается и пожимает плечами, будто говоря: «Ну что тут можно поделать». – Так что я надеюсь, что вы не против дать ей еще время, пока я выступлю перед вами первым.
Он смотрит туда, где стоим мы, и подмигивает мне. Публика испускает вздох, и я понимаю, что они чувствуют. Он уже сделал так, что они готовы на все, чего бы он ни попросил.
К Хадсону торопливо подходит рабочий сцены, неся высокий табурет, и Хадсон, поблагодарив его, садится и привычно и ловко кладет гитару себе на колено.
Он делает глубокий вдох и тихо говорит:
– Это для Грейс.
Затем его сильные пальцы начинают перебирать струны гитары, и я узнаю песню уже после первых трех нот. И таю. Просто таю.
Хадсон играет песню группы One Direction. Для меня.
Потому что он знал, что я психовала.
Потому что он знает, как я их люблю.
Потому что, несмотря ни на что, он все еще остается тем маленьким мальчиком из его дневников, который был готов сделать что угодно, выдержать что угодно, лишь бы избавить кого-то еще от страданий.
И вот теперь этот парень, который делает все, что в его силах, чтобы оставаться в тени, выходит на сцену и оказывается в центре внимания. Ради меня.
Мое сердце выпрыгивает из груди, ладони так потеют, что мне приходится вытереть их об это нелепое платье, которое может надеть разве что стриптизерша. А что, если он все-таки не умеет петь? Что, если его освистают? Что, если он забудет слова?
В моей голове мелькают тысячи ужасных исходов, и мне хочется крикнуть ему, чтобы он бежал. Чтобы он забыл, что мы обещали помочь трубадурам. Чтобы он забыл обо всем и спасался.
Но затем он подается вперед и начинает петь первую строчку песни Little Things, и все – все до одного – впадают в экстаз. Его голос красив, звучен, он льется без усилий и, возможно, звучит немного по-мальчишески, и он поет о том, как те мелочи, которые его девушке не нравятся в себе самой, сливаются в один образ, который он любит.
Иногда в его голосе прорываются эмоции, но это только придает песне еще большую красоту. И я не единственная, кто так считает, слушатели один за другим подходят ближе к сцене.
Но, кажется, Хадсон этого не видит. Его взгляд устремлен вдаль, его пальцы не пропускают ни одной ноты, и слова песни льются из его уст так, будто он написал ее сам. На секунду он закрывает глаза, затем выдает еще одну душевную строчку о том, что он никогда не расстанется с этой девушкой, а когда открывает их вновь, его глаза смотрят на авансцену.
Я вижу, как девушка лет четырнадцати или пятнадцати с прелестными голубыми кудрями, собранными в конский хвост, приходит в такой восторг, что, кажется, вот-вот лишится чувств.
Хадсон переводит взгляд на кого-то еще, и ясно, что он каким-то образом способен сделать так, чтобы каждому из слушателей казалось, что он поет только для него. Включая меня.
Это простая песня, в ней нет сложного вокала, и именно поэтому я так ее люблю. Ее слова прекрасны, это как петь любовное письмо, и мое безумное сердце невольно начинает гадать, не кажутся ли они такими и ему самому. Особенно когда на последних строчках в его голосе слышится едва заметная заминка.
Я ловлю себя на том, что мне хочется оказаться перед сценой вместе со всеми остальными, с людьми, толкающими друг друга, чтобы подобраться поближе – чтобы понять, не поет ли он о нас.
Когда звучит последний аккорд, я замечаю, что все остальные звуки стихли. Не слышится болтовни друзей, как во время предыдущих выступлений. Даже младенцы замолкли, словно он загипнотизировал их.
Плечи Хадсона напрягаются, когда его руки опускают гитару. Затем он смущенно улыбается и тихо говорит в микрофон:
– Надеюсь, это было неплохо.
И публика разражается овациями.
Аплодисменты оглушительны – но крики тех, кто теснится у сцены, звучат еще громче.
Стоящий рядом со мной Оребон бормочет:
– Кажется, я влюбился.
И я не могу