войдет. А вы тут сидите, вяжете, время проводите. Наверное, зарплату получаете, да? Вот мне и стало интересно: а зачем? Я думаю, сидите вы здесь как раз для того, чтобы все-таки пропускать тех, кому действительно нужно пройти, а не гнать прочь всех подряд без разбору.
— Я сейчас главврача позову! — возмутилась любительница рукоделия. — И милицию вызову! Ишь, хулиган выискался! Интересно ему! Раз посадили, значит, так надо.
Она попыталась захлопнуть дверь, но Гордеев успел достать удостоверение. Строгая «стражница ворот» сурово поджала губы и отпустила дверную ручку.
— Много вас тут ходит таких, с красными книжечками, — буркнула она. — Всем не наоткрываешься.
Но любопытство все-таки пересилило, и женщина спросила уже совсем другим тоном:
— А вы насчет той девочки, которую ночью привезли? Ну, из леса которая?
— Да. Куда мне идти?
— На второй этаж поднимайтесь, там спросите. А поймали нелюдей тех, кто с ней такое сотворил?
Гордеев почел за благо не отвечать и, поднимаясь по лестнице, услышал несущееся в спину брюзгливое:
— Ходют и ходют, спасу от них нет, а толку никакого…
Ну что ж, тетенька при власти, имеет полномочия «не пущать». Сидит, вяжет и наслаждается собственным могуществом. Можно ли упрекать молоденького Колю Разина, которому тоже захотелось сладкой конфетки?
Старшего лейтенанта Гордеев обнаружил на сестринском посту весело болтающим с хорошенькой большеглазой медсестрой.
— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Виктор.
— Состояние тяжелое, стабильное, в сознании, — доложил Николай. — Меня к ней не пускают. Приходил следователь, его тоже не пустили. Думаете, вам разрешат с ней поговорить?
— Не разрешат, — уверенно вмешалась медсестра. — Даже не надейтесь. У нас строго.
— Выйдем, — приказал Гордеев, кивнув в сторону двери на лестницу.
Коля неохотно оторвался от приятной беседы и поплелся следом. Они спустились на один пролет и остановились рядом с урной, над которой красовалась надпись красными буквами: «Место для курения». Разин тут же полез в карман за сигаретами, щелкнул зажигалкой. «Новенькая, заграничная, — машинально отметил Гордеев. — Вчера была другая, попроще, квадратная, желтого металла. Пока мы в кабинете следователя Ермашовой голову ломали, прежняя зажигалка лежала на столе, у меня перед глазами. А этой, длинненькой и изящной, не было».
— Что, Коля, подарочком разжился? Не побрезговал?
Разин в изумлении вытаращился на него.
— Ты чего? Какой подарочек?
— Зажигалку тебе наш дружок-комитетчик с барского плеча скинул? Вроде как ты теперь ему лучший друг и верный соратник?
— Да ты чего, Витя?
— Я? Я ничего. А вот ты объясни мне, старший лейтенант Николай Разин, какого рожна ты кинулся прямо с утра докладывать капитану Носилевичу? Ты теперь у него в подчинении находишься? За одну ночь успел перевод в контору оформить?
— Я подумал…
— Знаю, что ты подумал. Ты решил, что в конторе глубокого бурения служба куда как слаще, власти куда как больше, возможности куда как шире. Так, Коля? Ты решил, что если прогнешься перед ними, то они тебя оценят и полюбят нежно и страстно? Запросят твое личное дело, ознакомятся и придут к выводу, что ты невероятно ценный для них кадр. С полгодика послужишь — и будешь, как Носилевич, на новеньких «Жигулях» рассекать по столице, в любой ресторан с девушкой попадешь в любое время, даже если там спецобслуживание или очередь на вход. И все будут тебя уважать и бояться.
Разин молча курил, глядя в сторону.
— А знаешь, как все будет на самом деле? — продолжал Гордеев. — Никто тебя никуда переводить не станет, потому что Комитет нас презирает и за людей не считает. Будешь изображать их друга и соратника — они тебя вербанут и заставят стучать на своих. На тех, кто рядом. На товарищей, на начальников, да на всех подряд, с кем ты в контакт вступаешь. Это — максимум, на который ты можешь рассчитывать. Не будет тебе ни машинки новой, ни малиновых корочек, ни ресторанов, а будет одна только гадость и мерзость на душе. Они тебя используют и ноги об тебя вытрут. А случись что — они же первые заявят, мол, ненадежный ты кадр, Коля Разин, на своих стучишь, товарищей предаешь, а кто один раз предал, тот и во второй раз предать может. Вот и вся твоя тема в искусстве. Впрочем, решай сам. Это твоя жизнь, не моя.
Николай затушил и выбросил окурок и тут же прикурил вторую сигарету. Лицо его было каменным и отстраненным. «Он мне не верит», — понял Гордеев.
— Носилевич был вместе с тобой дома у Муляров сегодня утром?
Разин молча кивнул.
— Что он там делал?
— Ничего. Я Татьяне помогал собираться, а он осматривался.
— Потом что было?
— Он сказал, чтобы я вез сюда Татьяну, а сам вызвался съездить на работу к Олегу, отпросить его у руководства и доставить в больницу.
«Так, понятно. Интересно, нашел капитан то, что искал? Наверняка нашел, иначе не поехал бы за Олегом. Хотел держать его под контролем. Плавали, знаем».
— Хочешь, я тебе скажу, почему тебя никогда и ни при каких условиях не возьмут на службу в контору? — устало спросил Гордеев.
— Да ты уже все сказал, — сухо ответил Николай. — Я не глухой.
— Еще не все. Вот ты рассиживаешься с медсестрой, чаек попиваешь, анекдоты травишь, с красивой девушкой заигрываешь, а там, внизу, родители Аллы Муляр ждут и каждую секунду считают. И с каждой такой секундой у них на голове седых волос прибавляется. Ты ушел узнать, как их дочь, и не вернулся через пять минут. Сколько тебя не было? Двадцать минут? Полчаса? Или дольше? Сколько времени ты с девицей чаи гонял и радовался жизни? Ты хоть попытался представить себе, каково Мулярам, которых не пускают даже взглянуть на дочь и для которых ты — единственный источник информации? Ты не возвращаешься, значит, что-то случилось, Алле стало хуже, возникли осложнения. Или вообще уже всё, конец. Ты своей дурной башкой подумал об этом? Нет, Коля, ты не подумал. А любой комитетский опер, даже самый захудалый и слабый, подумал бы об этом в первую очередь. Потому что основа оперативной работы в конторе это умение устанавливать доверительные отношения с людьми, а для этого нужно вести себя так, чтобы люди хорошо к тебе относились. Верили тебе, уважали и ни в коем случае не злились на тебя. Комитетский опер должен быть источником только положительных мыслей и эмоций. Он должен уметь заставить любить себя. А ты умеешь? Ты сейчас спустишься вниз, Муляры тебя спросят, почему тебя не было так долго и не случилось ли чего, а у тебя на лице будет написано, что ты даже не понимаешь, о чем речь. Будут они тебя любить после этого? Да они ненавидеть тебя будут, считать тупым и бездушным. Ты людей не чувствуешь, Коля, ты не хочешь их понимать, их переживания тебе до лампочки. А Носилевич — хороший опер, грамотный, и он тебя видит насквозь. Поэтому путь в контору тебе закрыт наглухо.
— Да пошел ты! Если ты такой правильный, то какого лешего ты мне сейчас тут мозги полощешь, время теряешь? Бежал бы к Мулярам, докладывал поскорее, чтобы они лишней минуты не волновались. Получается, ты ничем не лучше меня.
— Получается, — согласился Гордеев. — Только я-то