мелких зазубринах. Пришлось точить.
Федор, нажимая крепкой рукой на обух топора, вспоминал жену: «Это она, больше некому! Хорошо свой схоронил, а то бы и этот... Ох, народ!.. Только и гляди. Вот опять заявится. Хоть под замком держи!»
Семен не останавливался и не слушал. Крутил и крутил рукоятку точила. Размеренно, долго, как машина. Работник он был безотказный. А Федор все ворчал, иногда щупал жало большим пальцем и вновь опускал лезвие на край точила.
Верно говорят: «Глаза страшатся, а руки делают!»
Теперь они сидели на берегу и не спеша потюкивали топорами, подгоняли зарубы, выкладывали всяк свою клетку, метили короткие бревнышки, чтобы потом на месте, под катером, сразу, без задержки можно было отыскать «родной» по зарубе катыш.
К Стрежневу незаметно опять пришло доброе ровное настроение: и топор был хорош — а во всяком инструменте Стрежнев знал толк, он не только плотничать, а и столярить мог и бревна хорошие, ровные, сам выбирал. Да и ругать их теперь было не за что. Да и некому. Линейный еще пропадал в затоне, а главный тоже больше не появлялся. До катера ли ему!
Так и работали пока одни.
В полдень на вытаявших гривах бродили вокруг них любопытные грачи, подходили поближе, наблюдали. Юрко сновали по свежей щепе скворцы, что-то выискивали там, старались заглянуть под низ щепок.
А река чернела, тяжелела, как перезрелая грозовая туча. Теперь она вся была сплошь мрачно-синяя, и от этого даже на берегу стало как будто темнее, неприветливее. В полдень кое-где на чумовом льду уж поигрывали, забились в солнечном блеске промоины, и возле этих промоин подолгу стояли в неподвижности вороны, будто собирались нырнуть под лед и все не решались, робели, переминались с ноги на ногу...
Однажды утром увидел Стрежнев недалеко от катера возле дороги свежую с красными буквами табличку: «Проезд и проход запрещен».
— Шабаш, Семка, отрезало! — кивнул он Семену. — Теперь и за бутылочкой не сходишь. Пост нам пришел.
— Да, отошла коту масленица. Видно, уж когда своим ходом...
Стрежнев слегка улыбнулся.
Однако изредка через речку люди еще ходили.
Наконец они кончили зарубы, сложили вокруг катера семь ровных клеток, полюбовались. Все было ладно. Разминая ноги, походили возле, прикидывая, как поднимать, где упирать домкраты.
— Щепок-то как после путных плотников, — сказал Семен.
Вся луговина вокруг катера и вправду пестрела белой щепой, резко, скипидарно попахивало этой отходящей в тепле ядреной древесиной.
Теперь надо было добывать где-то домкраты, нужны были люди крутить их... Но где возьмешь?
Линейного все не было, не было никого и из главной конторы. И вот неожиданно заявился председатель месткома Горбов.
В тяжелом длинном пальто с широким каракулевым воротником Горбов быстро прошел мимо катера, не взглянув на него. Сунул обоим руку, спросил:
— Ну как, братцы, лечим или калечим?
— Тяжело с леченьем-то, Андрей Семеныч: ни рабочих, ни инструменту. Ведь голый берег... — приготовился объяснить Стрежнев.
Он хотел рассказать, что вот нужны домкраты, люди... Но Горбов перебил его:
— Ничего, ничего! Вы народ дотошный, все сделаете. С такими орлами да не отремонтировать? Вот через недельку такой ли красавец будет стоять, не налюбуешься. — Тут он, как бы украдкой, взглянул на катер и надел перчатки. — Подкрасите, подмажете — на воде и не узнаешь!
И снова удивил обоих: быстро вышел на дорогу и, не оглядываясь, покатил обратно, к бору. Не понять было, зачем и приходил.
Стрежнев, как оглушенный, долго глядел ему вслед, наблюдал, как он, удаляясь, уменьшался, то оседая за гривами, то вновь показываясь во весь рост, и длинные полы пальто развевались, хлестали по мокрым голенищам его блестящих на солнце сапог.
Оправившись, как от шока, Стрежнев зло сплюнул ему вслед, сказал:
— Шел бы с багром!..
— И где его нашли? — спросил Семен.
— Да где! Всю жизнь здесь околачивается: был завхозом в школе, потом директором Дома культуры, теперь вот в сплавную перекинули. Андрей Иваныч-то уехал, перевели в трест. А этому везет — всю жизнь не работает, и всю жизнь какие-то должности ему придумывают. Одно время воспитателем в общежитии числился. Воспитатель... В шею гнать! Да вот только до первого собрания!..
До вечера они ничего толком не делали. И говорили мало. Обоим Горбов будто отбил руки.
Стрежнев снова злился: и линейного нет, и не звонят, и вода начала прибывать — лезет вон из-подо льда на берег.
Они ждали темноты, так, лишь бы день сбыть. От безделья прибрались в рубке. Когда вымели окурки из машинного и собрали ключи, обоим стало вроде полегче.
Тогда и пошли.
Федора застали возле брандвахты на льду. Вместе с женой они окалывали у борта лед — пробивали пешнями кругом корпуса борозду: прибывающая вода могла разломать схваченные льдом старые борта брандвахты.
— Из затона не звонили? — спросил Стрежнев с палубы.
Федор задрал голову.
— Нет, не слыхать... — задыхаясь, устало ответил он.
Стрежнев звякнул о палубу топором, сказал:
— Прибери, один пока у себя оставили. Мало ли что...
Они поднялись в свою каюту и тут же молча легли спать.
2
С утра Стрежнев сделал первое дело: за кормой катера воткнул на урезе воды тальниковую палочку — метку.
Вода за ночь прибыла больше чем на четверть, теперь и дураку было ясно, что скоро она доберется по луговине и до катера. Надо было что-то решать. И первое — звонить в затон: там домкраты, дубляж, люди.. Но это значило — кланяться, жалобиться начальнику. Здесь-то и было для Стрежнева самое больное место.
А переломить себя он не мог, да и не хотел. Ведь с момента отъезда и по сей день шло как бы упорное молчаливое соревнование его с начальником. Если в первые дни Стрежнев боялся, что тот позвонит, то теперь он ждал этого звонка. И ждал по-новому. Однако напрасно.
Сидя на осине, он еще надеялся, что вдруг объявится линейный или еще кто-нибудь, и все разрешится. И тогда он мог бы держать свою прежнюю марку — для видимости сопротивляться.
Но вода подгоняла, надо было идти звонить первым, а это значило изменить самому себе.
Семен что-то стучал в машинном, а