— Я должен был связаться с тобой. Узнать... узнать, как дела, что с нашими. Как Марк, Лидия, ты...
— Марка нет — убит при попытке застрелить Макаллистера. Лидия и Линке в тюрьме. Большинство других мертвы. Нас не больше десятка, мы обложены. Разумеется, остался ты.
— Да.
— Сволочь,— тихо проговорил Хуан.— Подлая сволочь. Мы приняли на себя огонь, а ты забрался в корабль и улетел.
— Меня бы тоже убили, Хуан. За мной гнались. Я едва ушел.
— Ты должен был остаться.
— Нет. Нет. Ты говорил другое! Ты говорил, что я прав, что я послужу символом борьбы, воодушевляя...
— Я это говорил?!
— Да! — настаивал Войтленд.— Вернее, твой кубик.
— Убирайся к черту,— сказал Хуан.— Полоумный мерзавец.
— Твоя матрица. Мы обсуждали... ты объяснял...
— Ты сошел с ума? Твои кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой.
— Но я... ты...
— Приятного полета, Том.
— Я не мог остаться на верную смерть! Какая была бы от этого польза? Хуан, помоги мне! Что мне теперь делать?
— Меня совершенно не интересует, что ты будешь делать. Обратись за помощью к своим кубикам. Прощай, Том.
— Хуан...
Связь оборвалась.
Войтленд долго сидел не шевелясь. Вот оно что. Кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой. А если хочешь чувствовать себя злодеем? И это докажут. Они готовы на все, что тебе нужно.
Он вставил в паз Гёте.
— Поведай мне о мученичестве.
Гете сказал:
— В нем есть соблазнительные стороны. Можно погрязть в грехах, зачерстветь от бездушия, а потом в одной огненной вспышке жертвоприношения навеки прославить свое имя.
Он вставил в паз Хуана.
— Расскажи мне о моральном значении гибели при исполнении долга.
— Это может превратить заурядного политического деятеля в выдающуюся историческую личность,— сказал Хуан.
Он вставил в паз Марка.
— Каким бы ты хотел видеть своего отца: живым трусом или мертвым героем?
— Ты должен биться, папа.
Лидия. Линке. Его отец. Александр Великий, Аттила, Хемингуэй. Шекспир. Платон. Овидий. Все твердили про отвагу, искупление, самопожертвование, благородство.
Так. Значит, они говорят то, что он хочет услышать.
Он взял кубик сына.
— Ты мертв. Марка больше нет. Это я — думающий его умом, говорящий его голосом...
Войтленд открыл люк конвертера и швырнул туда кубик Марка. Затем кубик Лидии, Линке. Отца. Александра. Аттилы. Шекспира. Платона. Овидия. Гёте.
Он взял кубик Хуана и вложил его в паз.
— Скажи мне правду. Что случится, если я вернусь к Миру Бредли?
— Ты благополучно доберешься до подполья и возглавишь борьбу. Ты поможешь нам скинуть Макаллистера. С тобой мы победим.
— Ерунда! — отрезал Войтленд.— Я скажу тебе, что будет на самом деле. Меня перехватят еще на орбите и отдадут под трибунал. А потом расстреляют. Верно? Верно? Ну скажи мне правду, хоть один раз! Скажи, что меня расстреляют!
— Ты ошибочно представляешь себе динамику ситуации, Том. Твое возвращение возымеет такое действие...
Он вынул кубик Хуана и бросил его в конвертер.
— Ау! — позвал Войтленд.— Есть тут кто-нибудь?
Корабль молчал.
— Как хорошо в вашем обществе... Мне его будет недоставать. Но я рад, что вас нет.
В рубке он ввел программу «Возвращение к пункту отправления». Его руки дрожали, но программа пошла. Приборы показали изменение курса. Корабль поворачивался. Корабль нес его домой.
В одиночестве.
Путеводная звезда
© Перевод И. Новицкого
Планы, которые она строила относительно моей скромной персоны, были совершенно очевидны...
Это была поэтесса с независимым доходом, обитавшая на моем этаже. Наши апартаменты разделяло всего несколько комнат. Никто бы не назвал ее ни молодой, ни привлекательной, скорее она попадала в разряд дам средних лет с ярко выраженными экстравагантными манерами.
На мой взгляд, ей было около тридцати. Она была чуть выше меня, с длинными каштановыми волосами, горящим взором и острым носом.
Ее подчеркнуто потрепанные туалеты вызывали мое недоумение, хотя, должен предупредить, мне всегда было трудно понять вкусы землян, так же как и их представления о сексуальной привлекательности.
Если мы сталкивались в коридоре, она откровенно строила мне глазки. Скромность явно не была одной из ее добродетелей.
«Ты же несчастный, невзрачный человек,— недвусмысленно говорил ее взгляд,— позволь мне разделить бремя твоего одиночества. Дай мне возможность открыть тебе тайну любви, и ты не пожалеешь об этом».
Разумеется, она не произносила ничего подобного вслух, но ее намерения были весьма прозрачны. В тот момент, когда она впивалась в меня взглядом, голодный блеск ее глаз был словно у каннибала, по меньшей мере месяц не видевшего человеческого мяса.
Звали ее Элизабет Кук.
— Как вы относитесь к поэзии, мистер Кнехт? — спросила она меня в то утро, когда мы вдвоем поднимались в лифте к себе на этаж.
Не прошло и часа, как она постучалась в дверь моего номера.
— Не хотите почитать? — поинтересовалась она, протягивая мне солидную стопку пожелтевших листков, отпечатанных явно не в типографии.— Это должно заинтересовать вас. Мое собственное произведение. Я назвала его «Путеводная звезда». Ограниченный тираж. Всего сто двадцать пять копий. Если хотите, то можете сохранить этот экземпляр для себя. У меня останется гораздо больше, чем хотелось бы.
Тонкие брюки в обтяжку наилучшим образом подчеркивали основные достоинства ее фигуры. То же самое можно было сказать и о полупрозрачной кофточке. Против воли, я критически обозрел ее фигуру. Заметив мой взгляд, она напряглась, словно молодая кобылка перед стартом.
Я прочел ее вирши. Наверное, лучше не высказывать своего мнения о них. Я никак не могу отнести себя к тонким ценителям поэзии, хотя прожил на этой планете уже одиннадцать лет и изъясняюсь почти на оксфордском английском. В чем ее творчеству, однако, нельзя было отказать, так это в недостатке искренности. Передо мной лежал типичный опус начинающего автора, не слишком избалованного вниманием окружающих. Позволю себе привести лишь начало этой небольшой поэмы.
Для нее это была первая встреча с грубой реальностью: Высокий черный человек с налитыми кровью глазами, в изношенном армейском мундире. Запах дешевого вина. Нож в кармане. Преступное прошлое. Кем она была для него? Предметом грубых страстей. Или чем-то большим? Сестрой? Божьим творением, способным наконец утолить его жажду любви?..
Думаю, дальше лучше не продолжать.
Примитивные, незамысловатые эмоции, ничего больше.
Я добросовестно, от первого до последнего слова, передал на свою планету содержание желтоватых листков, хотя не думаю, что там интересуются подобного рода вещами.
Тем не менее я чувствовал своеобразную гордость за Элизабет. Пусть на родине бедной поэтессы ее творения прочло не более дюжины человек, зато теперь полный список ее произведений отныне будет храниться в архивах империи, расположенной в девяноста световых лет от планеты Земля.
Следующий визит поэтессы не заставил долго ждать.
— Что вы думаете о моих стихах? — спросила она напрямик.
— Очень мило,— промямлил я.— Вам не откажешь в сочувствии героям, которых вы изображаете.
Не сомневаюсь, она была уверена, что на этот раз я обязательно приглашу ее зайти.
Я с трудом удержался от соблазна, стараясь не смотреть на маленькие упругие груди, призывно нацеленные на меня из-под прозрачной кофточки.
Наш отель был расположен на тридцать второй улице Запада. Это весьма древнее сооружение, которому никак не меньше сотни лет, с фасадом в стиле барокко и обшарпанным вестибюлем, ориентированным на местную богему. Большинство его постоянных обитателей принадлежало к неудачливым артистам, начинающим художникам, писателям и тому подобной публике. Сам я жил в этом месте уже более девяти лет. Почти всех квартирантов я знал по имени, хотя, как правило, в отношениях с ними старался соблюдать определенную дистанцию. Никто из них никогда не бывал у меня в гостях, хотя сам я порой принимал приглашения на дружеские вечеринки, когда того требовали интересы дела.
Элизабет была первой, кто вполне сознательно попытался взломать невидимый барьер, который я выставил перед собой.
Я до сих пор не вполне понимаю, как ей удалось преуспеть в своем намерении.