— Командование просит сообщить, что недалеко от Таллина, в местечке Клога, обнаружен большой немецкий концлагерь, — объявил переводчик. — Если желаете, сейчас же можно туда поехать. Машины у нас есть.
Все согласились.
Вскоре мы, советские журналисты, и иностранцы ехали по густому сосновому лесу и с наслаждением дышали чистым ароматным воздухом.
«Какая сказочная природа, — думал я. — Кажется, нет лучше уголка на земле. Сосна. Песок. Воздух полон запахов свежей хвои».
Сосны тянутся по обе стороны шоссе. Но вот впереди деревянные ворота, вправо и влево от них несколько линий густой колючей проволоки, за которой виднеются бараки.
На воротах аршинными буквами надпись на немецком, русском и эстонском языках: «Стой! Буду стрелять!»
Мы входим в ворота. Навстречу со всех сторон бегут мужчины и женщины в каких-то грязных лохмотьях — маленькие, щуплые существа, скелеты, обтянутые кожей.
Они бросаются к нам, не выпускают наших рук, и, кажется, в эти минуты совсем счастливыми стали их страдальческие лица.
— Вы посмотрите, что они творили! — повторяет старуха с широко открытыми глазами, в которых, должно быть, на всю жизнь запечатлелся пережитый ужас.
Несколько десятков людей случайно остались в живых после жесточайшей расправы, учиненной гитлеровцами накануне прихода советских войск в Таллин. Эти люди и водили нас по лагерю.
Мы вошли в один из бараков и увидели груды трупов. Эсэсовцы загоняли сюда мужчин, женщин вместе с детьми и расстреливали в затылок.
Еще более чудовищная картина, которую я буду помнить до конца своих дней, предстала перед нами на открытой поляне. Это были так называемые «индейские костры», сложенные из человеческих тел.
Обреченные приносили из леса длинные плахи, укладывали их колодцами. Сами ложились вперемежку с плахами, лицом вниз. Автоматчики не торопясь обходили «колодцы» и расстреливали свои жертвы.
Потом поджигали плахи…
Их было много, этих страшных костров.
Мы ходили молча, опустив головы, ни о чем не спрашивая сопровождавших нас офицеров и тех немногих узников лагеря, что чудом остались живыми.
К сожалению, очень немногие из палачей эстонских лагерей смерти понесли заслуженное наказание.
Во всех канадских газетах появилось сообщение о самоубийстве коменданта лагеря «Ягала» Лаака, который сбежал в Канаду, в городе Виннипеге купил себе дом, а затем и другой. Многие годы его соседи даже не подозревали, что источником благополучия Лаака стали ценности, которые он отбирал у людей, зверски замученных в концлагере. После сообщений, разоблачающих Лаака, его соседи и служащие авиационной компании, где он работал, не подавали ему руки. Не помогло палачу заявление, сделанное для печати, будто обвинения против него выдвинуты «коммунистической пропагандой». Никто в это не поверил. И очень скоро сам Лаак подтвердил свою виновность: его нашли повесившимся в гараже нового дома, купленного им на деньги, обагренные кровью… Собаке — собачья смерть!
А сколько таких лааков еще живут-здравствуют, пользуясь пресловутым правом убежища…
У КОМАНДУЮЩЕГО ФРОНТОМ
…Тот вечер, примерно за полгода до нашей победы, мне особенно запомнился. Мы сидели в Ленинграде, в домике на Песочной, что был приютом в блокаду для Вишневского и Софьи Касьяновны. Тихий зимний вечер, за окном пурга. В комнате у Софьи Касьяновны топится печь, и мы наслаждаемся теплом. Пьем кофе, закусываем галетами и ведем неторопливую беседу. После долгих месяцев жизни в осажденном городе мои друзья готовятся к отъезду в Москву. Софья Касьяновна особенно оживлена: ей предстоит оформить декорации для спектакля «У стен Ленинграда», и она показывает нам готовые эскизы. Всеволод Витальевич, как всегда, серьезно-сосредоточен…
Наши войска ушли далеко вперед: в районе Паланга, Клайпеда вышли на побережье Балтики. Так что вся огромная группа армий «Север» оказалась отрезанной от основных сил в Восточной Пруссии. В тех местах предстоят крупные события, и туда лежит мой путь.
— Немцы будут сражаться с фанатическим упорством. По мере нашего продвижения в глубь Германии сопротивление будет возрастать, — говорит Вишневский и, тяжело вздохнув, добавляет: — Это потребует еще крови и крови…
Перед тем как расстаться, он окинул меня взглядом с ног до головы и произнес:
— Вам надо тепло одеться. Полушубок есть?
— Нет, я привык к шинели.
— Возьмите хотя бы мой меховой жилет. В Москве не понадобится.
Он снял с вешалки и протянул мне жилет, который мог считаться блокадной реликвией. Меня этот жест ничуть не удивил. Я знал: для него ни вещи, ни деньги никогда не имели цены.
— Оружие в порядке? Покажите…
Я извлек из кобуры наган. Вишневский проверил предохранитель, прокрутил барабан, заглянул в дуло и заметил:
— Оружие у вас не того… А еще может пригодиться. Наше наступление триумфальным маршем не будет. Возможны цейтноты. Только ясно одно: сорок первый год больше никогда не повторится.
Скоро, очень скоро предупреждения Вишневского оправдались. В этой связи позволю себе сделать отступление, навеянное личными воспоминаниями о последнем этапе войны.
Прибыв из Ленинграда в Таллин, в тот же день вечером мы выехали на фронт. В темноте еле различалась гладко укатанная зимняя дорога. За ночь мы проехали Ригу, а утром увидели почти дотла разрушенный немцами литовский город Шяуляй. Куда ни глянь — одни трубы поднимались над землей.
На перекрестках мелькали указатели дороги на Клайпеду, хотя она еще была в руках противника. По всем признакам ощущалась близость фронта. Часто у нас над головой появлялись самолеты и завязывались воздушные бои.
Наконец мы добрались до большого литовского села Калвария с бревенчатыми домами, напоминающими русскую деревню. По селу из дома в дом ходило много военных. И это понятно: в ту пору здесь находились штаб 1-го Прибалтийского фронта и командующий фронтом генерал Иван Христофорович Баграмян. Попасть к нему на прием было очень просто. Как и все, он жил в избе, разделенной на две половины — приемная и кабинет. Он сидел за столом, плотный, кряжистый, с гладко выбритой головой, маленькими, аккуратно подстриженными черными усиками, в глазах его можно было заметить лукавую усмешку.
Перед ним на обычном колченогом столе одна на другой лежали карты, испещренные красными и синими стрелами. Настроение у Ивана Христофоровича было прекрасное в связи с нашими успехами на всех фронтах, в том числе и частей 1-го Прибалтийского фронта, прорвавшихся в Восточную Пруссию и овладевших сперва Тильзитом, а потом и другими населенными пунктами на пути к Кенигсбергу.
Днем по радио передавался приказ Верховного Главнокомандующего, в котором отмечались войска Баграмяна, и потому первым долгом я поздравил его.
— Сегодня вечером Москва будет вам салютовать, — сказал я, на что Баграмян заметил:
— Воюем не мы, а солдаты. Им слава, и московские салюты им. У немцев паника, — продолжал он. — Было время, они кричали, будто русские исчерпали все резервы. Теперь на все лады трубят о прорыве своей обороны, ссылаются на колоссальные силы русских, вопят, что-де русские применили самые мощные в мире танки — в шесть раз сильнее лучших немецких танков. Вот какую песенку запели! Оно понятно, надо же как-то оправдывать свое поражение.
Меня интересовало общее положение на фронте, и в частности на участке Клайпеды и Либавы.
— Я полагаю, у них хватит благоразумия из Либавы добровольно уйти. А не захотят — мы попросим, — сказал Иван Христофорович улыбнувшись. — Что касается Клайпеды, то скоро мы ее возьмем. На этом завершится освобождение всей Прибалтики…
ПАЛАНГА
Зимним утром я приехал в Палангу — живописный курортный городок с прямыми улицами, невысокими домиками, затерявшимися среди таких же приземистых пушистых сосен. Дальше за домиками и парком бежали одна за другой холодные волны Балтики, свирепой, грохочущей в это время года. Казалось, война не коснулась сказочного уголка. Я не увидел ни одного разрушенного здания. Внешне жизнь протекала мирно, хотя на расстоянии нескольких десятков километров находилась огромная немецкая группировка, запертая в либавском котле, а с другой стороны Клайпеда — на расстоянии видимости в стереотрубу и даже в бинокль. Так что Паланга оказалась между двух огней. На ее крохотном плацдарме находился аэродром морской авиации, а в ближайших окрестностях — железнодорожные батареи морской артиллерии. И летчики, и артиллеристы наносили непрерывные удары по вражеским портам и конвоям. Только иногда по ночам, пользуясь низкой облачностью, туманом, штормовой погодой, немецким кораблям удавалось пройти незамеченными и доставить своим войскам боеприпасы.