не застает на месте.
Иль участи иной мне сроду не дано;
Иль небесами так, должно быть, суждено,
Чтоб выгода всегда Поэзии бежала,
Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала,
Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей,
Вдали от почестей, вдали от королей.
Но не одно меня Злосчастье притесняет —
Надежда ложная мне муки причиняет —
Злодейка, что всегда морочит род людской
И за нос водит нас предательской рукой.
Кто произвел на свет обманщицу-надежду,
Посеял семя зла, ужаснейшего между
Неисчислимых зол, напастей, мук и бед,
От коих нам, увы, нигде спасенья нет.
Пандора, для чего с запретного сосуда
Ты крышку не сняла подалее отсюда,
Надежду лживую оставя про запас
На небе, в Тартаре – но только не у нас?
Под вечер, перед сном она ко мне заходит,
Лукавая лиса, и разговор заводит;
Опять меня влечет приманкою пустой,
Воспламеняет ум несбыточной мечтой,
Ревнует за меня, жалеет, как о друге,
Толкует про мои достоинства, заслуги
И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой:
«Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?»
И отвечаю я назойливой Надежде:
«При славном короле, что нами правил прежде,
Надеяться я мог: французский государь
Был милостив и щедр, и Музе на алтарь
Он приносил дары с великою охотой
И тех, кто ей служил, не оставлял заботой.
А ныне – самому выпрашивать даров?
Но я ж не стременной, не псарь в конце концов,
Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, —
Столь низким способом искать себе богатства!
Ты надоела мне, пришелица. Прощай!»
Порою, монсеньор, мне хочется подальше
Сбежать от злой судьбы, ее вражды и фальши —
В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал,
Где гнусный взор ее меня б не отыскал.
Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу!
Оно всегда со мной. Границу перееду,
Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня
Оно пристроилось на крупе у коня.
Порою тянет вдаль, по океанским водам
Уплыть в Антарктику, к далеким антиподам —
Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай
(И вашим именем почтил безвестный край).
Но если бы достать и сил, и прыти юной,
Чтоб бороздить моря, – с моею злой Фортуной
И там не разойтись; она помчит за мной,
Волной гремящею вскипая за кормой.
Ты заблуждаешься, Виллеганьон ученый,
Мечтая изменить и сделать просвещенной
Жизнь простодушную бразильских дикарей,
Что бродят по лесам Америки своей
Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль
Подобные слова: «порок и добродетель,
Сенат и государь, налоги и закон»,
Лишь воле собственной покорны испокон,
Лишь гласу естества послушные душою;
Не отягченные ни страхом, ни виною,
Как мы, живущие под гнетом чуждых воль;
Там каждый сам себе – сенатор и король.
Они из-за земли не ссорятся друг с другом,
Не докучают ей остролемешным плугом,
Мир на «мое-твое» не делят никогда,
Все общее у них, как воздух и вода.
Так предоставь же их той первобытной жизни,
Которую они ведут в своей отчизне;
Молю, не искушай счастливых простаков,
Не нарушай покой их мирных берегов.
Чему научишь ты, каких подаришь истин?
Дикарь усвоит счет – и станет он корыстен,
Обучится письму – и станет он хитер;
Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор,
И войн безумие, и власти притязанья —
Все беды, что идут от преизбытка знанья.
Оставь же их, прошу, в их веке золотом;
Иначе, изощрясь податливым умом
И злобе выучась, – оравою мятежной
Они придут с огнем и лагерь твой прибрежный
Разрушат и спалят, не пощадив людей,
И проклянут тебя с наукою твоей
И самый день, когда негаданно-нежданно
Узрели парус твой в лазури океана.
Страшись же невзначай содеять это зло,
Чтоб рабское ярмо их шею облегло,
Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой
Закон неслыханный или властитель новый,
Живи, счастливый род, без горя и тревог,
Живи и радуйся! О, если б я так мог!..
О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре
Все происки судьбы, все Илиады горя,
Я бы очистил ум от шелухи пустой
И наслаждался бы свободой золотой!
Увы, меня гнетет и мучит неотвязно
Сознанье, монсеньор, того, как безобразно
Я докучаю вам. Но, благородный муж,
Вам ведом этот зуд незаурядных душ
Признанье обрести, снискать успех и славу
И над тупой толпой возвыситься по праву;
Да, над толпой невежд, в которых чувство спит,
Толпой бессмысленной и хладной, как гранит,
Чья мысль убогая лишь по земле влачится,
Толпою, низменной по духу своему,
Враждебной искони отважному уму.
Но чтобы обрести признанье в наше время,
Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя.
Бесстыдство – вот кумир, кому подчинены
Все сверху донизу сословья и чины.
Бесстыдство – вот талант, питающий придворных,
Вояк заносчивых, горластых судей вздорных;
Бесстыдство – вот таран, без коего никак
Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг;
И от прямых заслуг – ни прока, ни почета,
Пока бесстыдство им не распахнет ворота.
Но всех бесстыднее наверняка поэт;
Нет жалче существа и неотвязней нет;
Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой,
И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,
Кружит над мискою, пытаясь каждый раз
Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз
И лезет под руку, жужжа бесцеремонно,
Покуда не набьет брюшко свое, сластена!
Так в точности поэт, когда его влечет
Такое лакомство, как слава и почет,
Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной,
Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.
И вашей добротой вот так же до сих пор
Я злоупотреблял. Простите, монсеньор;
Сейчас я вам пишу