С двумя пулями в теле, сначала в полной уверенности, что умрет на лужайке перед домом, потом в больнице, уже зная, что выживет, Ной решил, что эти раны – наказание свыше. За то, что он не сумел уберечь свою маленькую сестричку. В действительности он был хорошим парнем. Не тем яблоком, которое падает недалеко от яблони. Его безразличие к преступному бизнесу семьи объяснялось не ошибкой природы. Как указали эксперты по психологии семейных отношений, его моральный дрейф являлся следствием неадекватного воспитания. Но, имея время подумать, Ной пришел к выводу, что нелепо винить природу или воспитание. Только он обладал нитками и иголками, чтобы сшить воедино лохмотья своей жизни и превратить их в костюм, в котором не стыдно показаться в приличной компании. Вина за страдание сестры привела его к выводу, что он должен сшить этот костюм, если хочет, чтобы его дальнейшая жизнь имела хоть какой-то смысл.
Чувство вины придало ему сил, позволило стать самому себе Пигмалионом, вырубить нового Ноя Фаррела из каменной глыбы старого. Вина служила ему и молотком, и резцом. Вина была его хлебом и вдохновением.
А если он слышал, как кто-то вещал о том, что вина – разрушительное чувство, что только полностью самореализовавшаяся личность может избавиться от чувства вины, то знал, что слушает дурака. Вина спасла его душу.
Однако за прошедшие семнадцать лет он осознал, что признание вины далеко не конец пути. Взятие на себя ответственности за свои действия… или, в конкретном случае, за свое бездействие… не приводит к искуплению. И пока он не нашел бы двери, ведущей к искуплению, пока не открыл бы ее и не переступил порог, прежний Ной Фаррел не мог почувствовать, что возродился в новом человеке, которого сам и создал. Его не покидало ощущение, что он – самозванец, никчемность, ждущий, когда же всем откроется, что перед ними безответственный мальчишка, каким он был в прошлом.
Единственным путем к искуплению, открытым для него, оставалась сестра. После стольких лет, в течение которых он оплачивал уход за ней, после тысяч часов, когда он говорил, а она, не реагируя на его слова, блуждала в только ей ведомых мирах, мог наступить момент, когда перед ним открылась бы заветная дверь. Если бы она посмотрела на него, если бы их души соприкоснулись, если бы хоть на мгновение выражение ее лица показало ему, что она слышит его монологи и от них ей становится хоть чуточку легче, тогда он бы понял, что порог перед ним, а комнату за дверью можно назвать надеждой.
Теперь же, глубокой ночью, мчась по улицам южной части округа Орандж, Ной ощущал страх, более страшный, чем в тот момент, когда он, с двумя пулями тети Лили в теле, скатывался со ступенек крыльца и думал, что вот-вот получит третью, в затылок. Возможность искупления таяла, несмотря на то что он изо всех сил жал на педаль газа, а вместе с ней уходила и надежда.
Когда же он, в визге тормозов, буквально на двух колесах свернул на подъездную дорожку пансиона «Сьело Виста» и увидел стоящие перед парадным входом патрульные машины, его охватило отчаяние. Телефонный звонок, который вытащил его из постели, мог оказаться чьей-то злой шуткой или ошибкой, но мигающие «маячки», вызывающие танец теней на фасаде и деревьях, под которыми вились обсаженные цветами дорожки, ясно указывали на то, что об ошибке не может быть и речи.
Лаура.
Глава 30
С собаки капает вода, с мальчика капает вода, собака улыбается, мальчик не улыбается, а потому перестает улыбаться и собака, но с обоих капает вода, оба стоят, освещенные лучом фонаря. Желтый Бок пытается контролировать свою бьющую ключом собачью радость, Кертис напоминает себе, что должен реагировать, как положено обычному мальчику, не как реагирует собака, а потому пытается надеть кроссовку, которую наполовину стянула с его ноги Желтый Бок.
Насос скрипит и стонет, пока уменьшающееся давление воды выводит оставленную без внимания ручку в крайне верхнее положение. Поток из носика уменьшается до тонкой струйки, капелек, одной капли.
– Какого блуждающего синего огня ты тут делаешь, мальчик? – спрашивает мужчина, который держит в руке фонарь.
Мужчину Кертис не видит. Он скрывается за ярким лучом, бьющим прямо в глаза Кертису.
– Ты оставил уши в других штанах, мальчик?
Кертис только успел сообразить, что из первого вопроса нужно вычленить «блуждающий синий огонь», чтобы понять его смысл, как новый вопрос сбивает его с толку:
– Они забиты лошадиным навозом, мальчик?
– Кто они, сэр? – спрашивает Кертис.
– Твои уши, – нетерпеливо поясняет незнакомец.
– Святой Боже, нет, сэр.
– Это твой пес?
– Да, сэр.
– Он злобный?
– Она – нет, сэр.
– Чего говоришь?
– Говорю – она, сэр.
– Ты глупый или что?
– Полагаю, или что.
– Я не боюсь собак.
– Она тоже вас не боится, сэр.
– Не пытайся запугать меня, мальчик.
– Я бы не стал, даже если бы знал как, сэр.
– Ты у нас дерзкий, нахальный преступник?
– Если только я правильно вас понял, сэр, думаю, что нет.
Кертис владеет многими языками, считает, что может без труда общаться на большинстве региональных диалектов английского языка, но этот мужчина, похоже, излечивает его от излишней самоуверенности.
Незнакомец опускает фонарь. Направляет его на Желтого Бока.
– Я видел таких вот милых собачек, а стоило повернуться к ним спиной, так они вцеплялись в твои ко-джонес.
– Джонес? – повторяет Кертис, думая, что они говорят о каком-то Ко Джонесе.
Теперь, когда яркий луч не слепит глаза, Кертис видит, что перед ним стоит не кто иной, как Гэбби Хейс[48], величайший актер второго плана в истории вестернов, и на мгновение мальчик просто счастлив. Потом понимает, что это другой человек, потому что Гэбби уже многие десятки лет лежит в могиле.
Жесткие завитки седых волос, борода будто у Санта-Клауса, болеющего чесоткой, лицо, обожженное солнцем пустыни и иссеченное ветром прерий, тело, состоящее из одних сухожилий да костей: типичный тертый жизнью старатель, хитрый, тертый жизнью, обаятельный наемный работник на ранчо, тертый жизнью, смешной, но незаменимый помощник шерифа, вспыльчивый, но действующий из самых лучших побуждений, тертый жизнью хозяин салуна, плутоватый, но с добрым сердцем и играющий на банджо, тертый жизнью повар каравана фургонов. За исключением оранжево-белых кроссовок «Найк», таких больших, что выглядели они как башмаки клоуна, одежда его в точности соответствовала наряду Гэбби: мешковатые штаны цвета хаки, красные подтяжки, рубашка из хлопчатобумажной ткани, полосатая, как матрац, мятая, пыльная, с пятнами пота ковбойская шляпа, чуть маловатая для его головы и столь небрежно сидящая на заросшем жесткими кудрями черепе, что кажется, будто она угнездилась там еще при рождении.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});