Жура, должно быть, не удивляют и эти выстрелы. А стреляют, похоже, прямо в дверь.
«Как в ловушке мы», — думает Егоров. Но странное дело — страха не испытывает.
Дверь открывается.
В коридорчик не входит, а вваливается парень в кожаной тужурке, с лицом, измазанным чем-то черным.
Это, наверно, шофер автобуса.
— В самое ухо, — тяжко сопит он.
И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а красным измазан он — кровью. Кровь льется ему за ворот.
— Ах, дурак! — наконец сердится Жур.
— Почему же я дурак? — обижается шофер.
— Да не ты… Зайцев, перевяжи его… Умеешь? Это вот дедушкин сынок дурак, — кивает на старика Жур. — Это его работа. Ни в какую Читу он не уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется еще перепрятать с папашей оружие. Значит, сведения правильные…
— Это что, вы насчет стрельбы думаете? — спрашивает старик. — Это, вы думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю вам слово, не Пашка…
— Именно благородное слово, — усмехается Жур. — У тебя все слова благородные.
Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу снять тужурку.
Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет.
А Жур отдергивает черный занавес.
— Здравствуйте, — говорит он мужчине в пенсне, уже застегивающему жилетку. — Прошу предъявить ваши документы.
— Я не обязан вам предъявлять, — с достоинством отвечает мужчина, и пенсне вздрагивает на его жилистом, тонком носу. — Я, во-первых, случайно сюда… случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы сюда не поехал. А во-вторых…
— Егоров, обыщи его.
Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку. А Егоров смутился больше этого случайного посетителя. Как это вдруг обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего.
— Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки.
На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки.
Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы «Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион».
Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили с Катей покупать сорочку. И не купили. Егоров больше не чувствовал почтения к этому человеку. Он сперва подумал, что это какой-нибудь профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник…
— Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что?
— Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе…
Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся огонек. Егоров удивился: правда, зажигалка.
— Возьмите ее, — опять предложил нэпман.
— На что она мне? — сказал Егоров и отдал зажигалку нэпману, хотя в самом деле занятная была зажигалка. Никогда такой не видел.
— Молодой человек, я надеюсь все-таки, что эта наша встреча останется между нами, — улыбнулся тонкими губами нэпман. — Я тем более семейный человек. Мне будет неприятно. — И все еще дрожащими руками раскрыл бумажник. — Вот, пожалуйста, вам. Никто не видит. Это за ваше молчание. По случаю нашего такого малоприятного знакомства. В таком месте…
— Ну что вы, ей-богу, одурели, что ли? — отвел его руку Егоров. — Для чего это?
Жур приказал отпустить нэпмана.
— А он мне деньги давал, чтобы я помалкивал, — засмеялся Егоров, когда нэпман ушел.
— И ты взял? — спросил Жур.
— Ну, для чего?
— Значит, ты взятки не берешь?
Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал ему взятку. Егоров покраснел. Он готов был сломать нэпману пенсне, переломать все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова? И как он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он думал, что взятки дают как-то по-другому…
Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще какой-то парень в дорогой пыжиковой шапке и в борчатке с мерлушковым воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на воротнике у Ани Иващенко, которую Егоров встретил вечером, несколько часов назад. Но теперь ему казалось, что это было очень давно.
Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
За ними шли еще два человека, незнакомых Егорову.
— Вот он, гроза морей, — втолкнул в коридор парня Воробейчик.
— Прямо из Читы прибыл? — спросил парня Жур. — Папаша говорит, что ты в Читу отбыл…
— Я его с крыши ссадил, — кивал на хозяйского сына Воробейчик. — Он залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки. — Воробейчик достал из-за пазухи тяжелый пистолет кольт. — А я его тихонько из-за трубы, как кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника, если б он оказал сопротивление…
— Эх! — снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об пол. Потом стал расстегивать борчатку с оторванной полой.
Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши.
Под борчаткой у него были синяя косоворотка, опоясанная шелковым шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки, обшитые полосками коричневой кожи.
Егоров с интересом смотрел на него.
Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, — настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить шофера. Мог убить кого угодно. И наверно, убивал.
Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем не заметил. Хозяйский сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках на Борзовском базаре. И у него такие же, как у них, нахальные, насмешливые глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен.
Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало, стал расчесывать мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу.
— Для чего же ты учинил стрельбу? — спросил его отец, как спросил бы, наверно, всякий отец набедокурившего сына.
— Вы, папаша, не суйтесь, — ответил сын, собирая с расчески опавшие волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман.
— Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, — улыбнулся Жур. — Ломик, надеюсь, у вас найдется?
— Девок тут развел! — закричал на отца сын. — Они все сыскные. Для чего они были тут нужны?
— Ломик, — повторил Жур. И спросил: — Сами будете поднимать пол или нам придется?
— Я у вас на службе не служу, — огрызнулся сын. — И служить не буду…
— Это определенно, — подтвердил Жур. — Служить ты у нас не будешь, нет.
Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото.
— Это что тут, в углу? — показывает Жур. — Надо разобрать.
Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало — сперва ногой, потом руками. Егоров начинает ему помогать. Они вытаскивают из кучи тряпья ватное одеяло, тянут матрас, набитый мочалом.
И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет, наверно, трех, со всклокоченными волосами.
— Ну, ты, сопляк! — сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на все, на всех. Он уверен, что таким сердитым и должен быть всегда работник такого учреждения.
Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла.
— Мальчик, — удивляется Егоров.
— Уберите ребенка, — обращается к женщинам Жур. — Чей это ребенок?
На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке.
— Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила…
— А как Веркина фамилия?
— Кто ее знает как! Верка и Верка. «Княжна» ей была кличка…
Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею.
— Глядите, признал отца, — засмеялась женщина в цыганской шали.
Егоров покраснел.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Кешка, — сказала Дуня мальчику, — это твой отец нашелся. Поцелуй папочку.
Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.
— Ничей? — спросил Егоров старуху. — Совсем-совсем ничей? — И повернулся к Журу.
— Работай, — нахмурился Жур. — Тут не детский дом. Положи ребенка…