непонятного страха, почти отчаяния перед той неизбежностью, которая подстерегала их — Катю и Николая Михайловича. Нет, она должна поехать… и сделать все возможное, чтобы помочь ему, выручить, спасти. Но как она это может сделать?..
«А может, их скоро освободят? — подумала Катя, поспешно одеваясь, слыша за дверью, в гостиной, голоса брата и матери. Право же, почему их держат? Вон и без них в городе что творится? По всем улицам прокламаций понавесили… Сама видела».
Катя вошла в гостиную. Елена Егоровна ласково кивнула ей, а Глеб, что-то буркнув, наклонил голову, словно чем-то был недоволен. Катя заметила, что одна щека у него сильно покраснела. Оказалось, возвращаясь домой по морозу, он ее ознобил.
— Больно? — спросила Катя, наблюдая, как мать осторожно смазывает обмороженную щеку брата гусиным салом. Глеб, искоса посмотрев на сестру, угрюмо ответил:
— Ничего, до свадьбы заживет.
Пришел отец, весело потирая руки, сказал:
— Ну и стужа, дух перехватывает. А по городу опять, говорят, листовки порасклеены… — сказал и задержал долгий взгляд на сыне. Глеб повернулся и молча вышел. — Что это с ним? — удивленно спросил Фортунат Петрович. И Катю словно кто изнутри подтолкнул: что-то с Глебом происходило непонятное, загадочное. Таким она брата никогда не видела. Кате захотелось поговорить с ним, и она, поколебавшись, постучала в его комнату. Молчанье. Катя постояла, прислушиваясь, постучала еще, потом осторожно приоткрыла дверь… Глеб сидел за столом, облокотившись, подпирая кулаками подбородок, и щека его, обмороженная и смазанная гусиным салом, багрово поблескивала. Он слегка повернул голову и строго посмотрел на сестру:
— Чего тебе?
Катя улыбнулась.
— Как ты разговариваешь с девушкой? Непочтительно.
— Ну, что тебе? — повторил он помягче, не меняя позы.
— Можно с тобой поговорить?
— О чем? Нельзя разговор отложить до другого раза?
— Нельзя.
Катя села на стул, глядя на брата.
— Послушай, Глеб, ты мне веришь? Нет, иначе: ты мне доверяешь?
Он слегка смутился, не ожидал столь прямого вопроса от сестры, пожал плечами:
— Смотря в чем.
— Во всем. Во всем! — запальчиво повторила Катя. — Ты мог бы доверить мне самую сокровенную свою тайну?
Глеб усмехнулся и покачал головой неопределенно.
— А ты… ты могла бы мне доверить?
— Да. Конечно! — сказала Катя. — И я собиралась посоветоваться с тобой… по очень важному вопросу. Можешь меня выслушать?
— Разумеется, — ответил Глеб, с любопытством поглядывая на сестру, точно открывая в ней нечто такое, чего раньше не замечал. — Говори, я слушаю.
— Знаешь, Глеб, я хочу поехать в Омск.
— В Омск? Зачем?..
— Чтобы повидать Ядринцева. Я непременно должна его повидать. Непременно!
Глеб покачал головой.
— Тебе этого делать не следует. Особенно сейчас. Ничего доброго поездка твоя не даст ни ему, ни тебе.
— Но почему?
— Потому что это безрассудство.
— Безрассудство? — удивилась и огорчилась Катя. — И это говоришь ты, друг Николая?
— Говорю правду. Не в нашей силе что-либо изменить.
Катя встала, чему-то загадочно усмехаясь, и пошла к двери. Глеб обеспокоенно смотрел ей вслед.
— Катя! Погоди.
Она обернулась, выжидательно молчала.
— Ты что, всерьез решила ехать?
— Да. Ты все еще считаешь меня взбалмошной девчонкой, — сказала она. — А я уже взрослая. Пойми.
— Понимаю, но и ты пойми: ни к чему хорошему это не приведет. И я тебе не советую.
Катя внимательно посмотрела на брата, помедлила и спросила, понизив голос почти до шепота:
— Скажи, Глеб, а эти прокламации…
— Что прокламации? — не дал он ей договорить. — Что?
Катя вздохнула.
— Не обижайся, Глеб. Но мне показалось, что ты что-то знаешь. Потому и спросила: доверяешь ли мне?
— Доверяю… Доверяю! Но прошу тебя, не вмешивайся в эти дела…
— Почему? Ты боишься?..
Глеб осторожно прикоснулся к обмороженной щеке, снизу вверх поглядывая на сестру, сказал через минуту задумчиво и строго:
— Знаешь, Катя, сегодня ночью не только я обморозился — два полицейских обходчика вовсе чуть не закоченели, в лазарет их отправили… Вот тебе самая свежая новость.
— Господи, какая стужа! — Катя постояла, ожидая, что брат скажет еще что-нибудь, не дождалась и вышла, плотно притворив за собою дверь.
* * *
Генерал-губернатор Западной Сибири Хрущов был человеком весьма осторожным, действовал по принципу — семь раз отмерь, один раз отрежь. Так ему казалось вернее. Потому и комиссию по расследованию томского дела, связанного с расклеиванием прокламаций, не спешил создавать; смущало то обстоятельство, что не успели еще довести до конца одного дела, о «сибирском сепаратизме», как подоспело другое — в самый раз к рождеству! Может, и вправду шалость гимназистов?.. Так нет, не похоже… Слишком опасные мысли в этих листках. «Проклятая Сибирь! — с негодованием подумал генерал, разглядывая присланные из Томска копии воззваний. — Такое насочинять… Проклятые холода!»
Только в середине января комиссия была наконец создана и начались дознания. Впрочем, томская жандармерия не дремала это время, и штаб-офицер Чернавин кое-кого уже взял на заметку. Первыми в «черном» списке значились учитель гимназии Глеб Фортунатыч Корчуганов, законоучитель этой же гимназии Вакх Гурьев, принадлежавший, по слухам, к партии «сепаратистов», и некий бывший студент Московского университета, находившийся в Томске проездом на Енисей… Обыск последнего, как, впрочем, и учителя Корчуганова, результатов не дал, зато у священника Вакха Гурьева было найдено письмо от вольнослушателя Казанского университета Петра Муратова. Последний жаловался на «крайне стеснительные для студентов нововведенные правила», а также порицал духовенство, которое, по его утверждению, «есть вредная каста, живущая за счет народа». Штаб-офицер Чернавин поинтересовался, где сейчас находится Муратов.
— Сей вольнодумный юноша вот уже полгода, как почил в бозе… Погребен в Казани на Куртинском кладбище. А письмо это годовой давности, — отвечал Вакх Гурьев.
Вскоре был произведен обыск в гимназии, а затем и в духовной семинарии. Оцепив здание, заняв все входы и выходы, полиция шесть часов держала семинарию в «осаде». Возмущенный епископ Виталий, который не был предупрежден полицией о предстоящем обыске, самолично явился в Омск, к генерал-губернатору; вид у него был столь решительным и непримиримым, точно епископ собирался потребовать от генерала немедленной сатисфакции.
— Это неслыханно и возмутительно, ваше высокопревосходительство! Полиция действовала грубо, средь бела дня ворвавшись в семинарию… Вокруг собрались толпы народа, по городу поползли самые оскорбительные слухи. Кощунственно, Александр Петрович, и недопустимо!..
Генерал-губернатор пытался успокоить и умилостивить разбушевавшегося епископа, ласково говорил:
— Ваше преосвященство, поверьте, не из дурных побуждений эти меры предприняты. Согласен с вами, перегнули палку, простите за солдафонство. Но были сведения о том, что в расклеивании антиправительственных листовок замешаны семинаристы… Что же прикажете делать? Не гневайтесь, ваше преосвященство, поймите же и нас, грешных…
Епископ понял генерал-губернатора, простил грешных и даже отобедал у гостеприимного Александра Петровича, не отказавшись от чарки доброго вина,