Читать интересную книгу Окраина - Иван Павлович Кудинов

и желает одного — дабы ложку сибиряки подносили вместо рта ко лбу или к носу…

Они опять помолчали. И эта пауза была особенно почему-то горькой и тягостной. Потом Щапов спросил:

— Скажите, Григорий Николаевич, а зачем вы всю вину взяли на себя?

В это время явился жандарм. Сердито глянул на Потанина. Велел выходить. Грубо прикрикнул: «Быстро, быстро!»

Потанин и Щапов едва успели пожать друг другу руки.

Это была их первая и последняя встреча.

13

Вечером, вернувшись домой, подполковник Рыкачев, морщась, стянул новые, неразношенные сапоги и зло, с отвращением их отшвырнул; а потом и вовсе убрал подальше, с глаз долой, словно они, эти сапоги, были виной сегодняшнего неудачного, как думалось Рыкачеву, производства дел… Черт бы его побрал, этого полусумасшедшего! — вспомнил недобро о Щукине. — Все карты опять спутал. Да и он, корпуса жандармов подполковник, опытный офицер, на кого положился! И Юрий Викентьевич тоже хорош со своим либеральничаньем… Вот бывший профессор, пользуясь этим попустительством, и почувствовал себя вольно, решил эпатировать. Ничего, ничего, голубчики сепаратисты, теперь вы у меня попляшете… Мы вам покажем просвещенную Сибирь!.. Век будете помнить. И детям своим закажете думать об этом.

Назавтра, когда Рыкачев явился в следственную комиссию, никто не заметил, что был он обут в старые, хотя и добротные, начищенные до глянца сапоги. А и заметили, так вряд ли придали этому значение — что из того, что жандармскому подполковнику вздумалось сменить сапоги! Однако сам Рыкачев имел на этот счет особое мнение, надеясь втайне, что дела по расследованию преступной деятельности сибирских сепаратистов пойдут теперь как по маслу…

Однако Щапова пришлось освободить. Никаких серьезных улик не оказалось. А через два дня после его освобождения, седьмого августа, Щукин дал новые показания. Он объявил себя автором воззвания. Чему Рыкачев, естественно, не поверил. Еще через три дня, десятого августа, Щукин сказал, что текст воззвания написал не он, что тетрадь в зеленом переплете принес ему воспитанник военного училища Андрей Золотин. И они читали воззвание на квартире Ушарова… Читали не из политических соображений, а чисто из праздного любопытства.

Четырнадцатого августа на очной ставке с двенадцатилетним воспитанником Иркутского военного училища Золотиным Щукин заявил, что тетрадь ему принес действительно Золотин, но в каком она была переплете, он не помнит. Однако он, Щукин, хорошо помнит, что в конце проставлены были инициалы С. С. Ш.

— Вы можете расшифровать инициалы? — спросил Рыкачев. Щукин нервически и с силой сплел пальцы рук, так, что они побелели и хрустнули.

— Да! — сказал он с какою-то отчаянной готовностью. — Могу. С. С. Ш. — это значит: Серафим Серафимыч Шашков. Так я думаю.

— Николай Семеныч, да что вы такое говорите! — воскликнул Андрюша Золотин, и глаза его наполнились слезами. — Никаких же там инициалов не было. Не было же, я хорошо помню!..

— Были, — не глядя на Андрюшу, пробормотал Щукин. — Были.

Восемнадцатого августа Щукин обратился с официальною, как он сам подчеркивал, просьбой — безотлагательно препроводить его, политического преступника Николая Щукина в Санкт-Петербург, ибо он, Щукин, имеет сделать важные дополнения и разъяснения по вопросу о «Сибирском сепаратизме», в которых — квинтэссенция всего дела…

Буквально через день Щукин подал письменное прошение о разрешении ему, Николаю Щукину, посещать церковь, ибо религия — самый верный и надежный, как он полагает, выход из создавшегося положения.

Ядринцев столкнулся как-то с Щукиным в коридоре, его вели в камеру, должно быть, после очередной душеспасительной «беседы» с подполковником Рыкачевым. Лицо Щукина показалось Ядринцеву излишне возбужденным, одухотворенным даже. Поравнявшись с ним, Ядринцев кивнул. Щукин вскинул голову и отчетливо, с пафосом проговорил:

— Спаси себя самого, если ты сын божий! Сойди с креста…

«Сойди с креста, сойди с креста!..» — доносился издалека его голос.

«Щукин до настоящего заключения не верил в бога и не исповедал никакой религии, — писал в рапорте подполковник Рыкачев. — Арест произвел на него благоприятное действие. По-видимому, он одумался и начал излечиваться от атеизма… — Подполковник усмехался, выводя на плотном лощеном листе эти фарисейские слова: «Арест произвел на него благоприятное действие». — И продолжал: — По крайней мере, многие его поступки во время производства следствия убедили меня в этом, — Между тем подполковник лучше, чем кто-либо другой, знал истинную причину «перерождения» Щукина. — По окончании следственного дела было совершено благодарственное господу богу молебствие в присутствии всех преступников, — развивал свою мысль Рыкачев, — и Щукин в это время молился особенно усердно. После молебствия беседовал с протоиереем Знаменским, поразив его искренним раскаянием в своем заблуждении. Все эти выводы приводят меня к тому заключению, что для Щукина было бы весьма полезно присутствовать при богослужении, хотя бы только в воскресные и праздничные дни, и почаще беседовать с наставниками, подобными протоиерею Знаменскому. Что же касается до надзора за Щукиным во время богослужения, — сбился вдруг на жандармский тон, — то в случае, если не имеется на это разрешения в Уставе о службе в гарнизоне, то, я полагал бы, весьма достаточным наряжать для этого надзора двух благонадежных унтер-офицеров без ружей. Вышеизложенное мнение имею честь представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства…»

Но, судя по всему, генерал-губернатор счел «надзор без ружей» недостаточным и ответа положительного не дал, что ввело Щукина в крайнее смятение. Он замкнулся еще больше, избегал друзей (после завершения следствия их перевели в общие камеры), часами мог сидеть неподвижно, сжав ладонями подбородок. Его не трогали, жалели. Щукина мучила бессонница. Он вскакивал по ночам, и серая тень его, точно плоти в нем уже не было, металась по камере, натыкаясь на стены. И шептал истово, горячо:

— О, господи! Разрушающий храм… спаси себя самого… Спаси! Если ты сын божий, сойди с креста… Сойди с креста!..

Наконец он ложился и забывался не столько во сне, сколько в бреду, шепча, как заклинание, евангельское: «Сойди с креста…» И вот в этот тяжкий для Щукина период произошло событие, которое поразило его еще больше, чем отказ генерал-губернатора в посещении городской церкви: из Главного управления Восточной Сибири пришла бумага, уведомлявшая о том, что бывший учитель уездного училища Николай Семенович Щукин указом Правительствующего Сената за № 370 от 7 октября 1865 года произведен в чин губернского секретаря. Щукину было объявлено об этом важном для него событии, и он, взволнованный и потрясенный, воротившись в камеру, говорил:

— Понять не могу: ведь я же под следствием, в тюрьме, а меня в это время производят в чиновники двенадцатого класса, жалуют званием губернского секретаря! Как же это? А может?.. — хватался он вдруг, как утопающий за соломинку. — Может, там все