Попался один из девяти братьев Бочкаловых. Виолетта никак не могла различать, кто из них Алеша, кто Юра, Саша или Сергей, — все одинаково веснушчатые, с одинаковыми кудельными волосами. И у всех в глазах привычная мольба: «Дайте поводить…», а поводить — это значит на ипподромном языке проскакать галопом или хоть порысить, словом, верхом поездить. Младшему семь лет, потом идут погодки. Только старший, пятнадцатилетний Бочкалов, официально числится конмальчиком и имеет право выступать в призах, а остальные клянчат у тренеров, которые иногда разрешают им надеть жокейскую форму. Живут Бочкаловы возле ипподрома, и говорят про них полушутя-полусерьезно, что в седле они научились держаться раньше, чем на собственных ногах.
— Послушай, Бочкалов, — обратилась Виолетта по фамилии, хоть и испытывала при этом некоторое смущение, — ты не видал Наркисова?
— Вон, с круга едет.
Действительно, в конюшню возвращался шагом на гнедой, потемневшей от пота лошади черноголовый всадник. Он держал в зубах дымящуюся папиросу, и из-за этого Виолетта и не признала Нарса.
Наркисов спрыгнул на землю, поздоровался с поклоном — очень воспитанно, даже изысканно держался.
— Ты давно куришь? — вместо приветствия спросила его Виолетта.
— Не очень, но все-таки, — залихватски ответил Нарс: счел бы позором признаться, что он вовсе не курит, а только мусолит папироски, чтобы казаться мужчиной, и что эту вот стрельнул у конюха, когда заприметил издали Виолетту.
— Ну ладно… А ты сейчас не можешь со мной заняться?
— Нет, — выдавил из себя Нарс, очень переживая, что не может сказать «да». — Мне Амиров велел еще двух лошадей поводить.
Только он это произнес, как и сам великий Амиров вышел из конюшни. Сразу же и заорал:
— Чего стоишь, седлай Руанду!
— Да я вот Грану вытираю, — залепетал Наркисов и начал водить по лошадиному крупу полотенцем.
Амиров пуще разъярился:
— Сколько раз тебе говорить, что вспотевшую лошадь надо обтирать, начиная с ног! Бестолочь ты, никакого таланта у тебя нет. Седлай, я сказал, Руанду!
Наркисов шмыгнул в конюшню. Тут Амиров заметил Виолетту, поздоровался, как всегда:
— Белладонне наше с кисточкой!
— Здравствуйте, Николай Амирович! — Она не обижалась на прозвище, но и разговоров с ним избегала, сразу же заспешила: — Мне к Милашевским надо…
— Топай, топай, — разрешил Амиров, а сам тут же перекинулся на Наркисова: — Как едешь? Отпусти подпругу! Куда смотришь, на ощупь отпускай! Одной рукой! Одной! Так, потом второй. Я тебе велел размашку делать, а ты полным ходом газуешь! Надень стремена. Кому говорят! А ну езжай! Сюда, сюда езжай, чучело огородное!
Голос Амирова далеко был слышен, Виолетта попыталась сделать вид, что не замечает позора Наркисова: не пошла по асфальту, а перебралась через кусты акации, росшие вдоль скаковой дорожки, и под их прикрытием напрямую, через поскотину пошла скорым шагом к конюшне Милашевского, хотя сама очень желала никого там не встретить.
Вчера Саша ушел от нее, конечно, с обиженным сердцем. Виолетте боязно было сейчас убедиться, что глаза у него по-прежнему просящие, с несмелым, робким упреком. Но его в конюшне не оказалось, он был где-то на круге, даже и с отцом его удалось избежать встречи; старшой Влас один стоял в широком дверном проеме, и Виолетта проскочила мимо, не замедлив шага.
Следующей по соседству была конюшня Онькина, но там Виолетта встретила не Саню Касьянова, как надеялась, а Олега Николаева, которого опознала издали еще во его франтоватой куртке.
Олег сказал с нескрываемым простодушием:
— Теперь я могу видеть вас каждый день.
— Тогда будем «на ты», — вознаградила она его. — Я со всеми сейчас запросто.
— Люкс! А знаете, почему я буду здесь каждое утро? Только чур — ни гугу! Амиров пригласил меня проскакать на Дерби во всех традиционных призах. Здорово, да? Конечно, жаль Нарсика, но я же ни при чем, правда? Не меня, так Сашу Милашевского он бы позвал. А Нарсик пока еще этого не знает, Николай Амирович объявит ему в галопную среду на той неделе. А чтобы он до поры ничего не заподозрил, я стараюсь поменьше на амировской конюшне бывать, вот здесь, возле Ивана Ивановича кручусь.
Олег попросил для Виолетты четырехлетнюю, спокойную Сагу, Онькин не отказал, но, по обыкновению своему, был многословен и назидателен:
— Только узду не давай захватывать. Слышишь, не давай захватывать, а то понесет… То-то, что слышу.
Сага была лошадью очень воспитанной и вежливой. Проходя в поводу у Олега мимо Виолетты, она покосилась глазом — мол, как бы мне нечаянно этой девушке на ногу не наступить или бы крупом ее не задеть да к дереву не прижать?
— Брось меня, пожалуйста!
Олег бросил с большой готовностью: левой рукой взял повод, а правую превратил в подножку, оттолкнувшись от которой Виолетта забралась в седло.
Почувствовав тяжесть на спине, Сага не рванулась сразу же вперед, а вопросительно застригла ушами, явно беря в соображение, что всадник у нее не из классных.
Виолетта оказалась очень способной ученицей. И занималась она с большой охотой. Правда, есть тут один конфузливый и небезопасный момент: падение. Виолетта уже несколько раз сваливалась, и на локтях и на коленях ссадины получила, даже и похромала несколько дней.
Между конюшнями под сенью каштанов и пирамидальных тополей выбит в траве конскими копытами круг, по размерам чуть меньше, чем в паддоке, и чуть больше циркового манежа. Круг этот что рельсы: лошадь с него не сойдет, даже если ею и не руководить. По этому кругу Виолетта могла ездить не только шагом, но рысью и легким галопом. Держалась она при этом столь непринужденно, что позволила себе, завидев Саню Касьянова, помахать рукой и улыбнуться.
…Униформисты проворно, бегом-бегом закатили за форганг ковер, разровняли опилки, сгрудив их к барьеру так, что арена стала похожа на блюдце.
Вышел чопорный, в манишке и фраке, распорядитель манежа, объявил торжественно новый номер.
На балконе застыли скрипачи со смычками наизготове, кларнетист и трубач набрали в себя воздух, а барабанщик со своими палочками взвиться готов от нетерпения.
Вырубили свет, грянула музыка.
Форганг будто ветром разорвало — бешеным наметом выскакивает игреневая лошадь и, разбрызгивая опилки, идет по кругу с неостывающей скоростью. Выгнутая шея, голова притянута арниром к груди, на спине белый чепрак, на нем — обе ноги на сторону — Виолетта! Цирк не дышит!
Гаснет музыкальная мелодия, только барабан один в тишине отбивает тревожную дробь…