— В десять?
— В десять — стратегия и тактика вооруженного восстания.
— Ну, назовите свой час.
— Ноль часов тридцать минут, — ответил Цой. — Другого времени нет. Будут четыре группы по сорок человек с четырьмя переводчиками.
Когда ночью она подходила к лекционному шалашу, Цой скомандовал «смирно» на четырех языках.
— Товарищ лектор! Слушатели рыбного техникума в составе 261 человека готовы к занятиям.
Она развернула таблицы и диаграммы.
Нансен Ф.
Какую-то часть жизни я прожил в Ленинграде на улице имени великого русского полярного морехода Георгия Яковлевича Седова, который два года, с 1912 по 1914, возглавлял экспедицию к Северному полюсу на «Святом мученике Фоке». Много раньше, лет примерно в 10–12, я прочел роман Жюля Верна о капитане Гаттерасе, ценой невероятных трудностей и лишений поднявшемся выше восемьдесят второго градуса северной широты и достигшем Северного полюса. Надеюсь, два этих факта дают мне право написать несколько строчек еще об одном отважном покорителе Севера — норвежце Фритьофе Нансене.
При жизни этого человека называли современным викингом. Еще будучи юношей, он совершил свою первую северную экспедицию — лыжный переход через материковые льды Гренландии. Кстати, обманчивое название «Гренландия» — «Зеленая страна» — придумано было специально для того, чтобы заманивать туда легковерных людей. Ну вроде как рай на севере, загадочная Ультима Туле, где круглый год лето, на деревьях растут пироги с повидлом и повсюду из зеленой земли бьют веселые фонтанчики алкоголя. Автор выдумки — Эрик Рыжий, в конце X века н. э. открывший этот ледяной остров.
Нансен к числу людей легковерных, конечно, не относился, и цель его похода была не связана с мечтами о земном рае. Он был, во-первых, человек подвига и, во-вторых, — человек науки. Каждую свою полярную экспедицию он тщательно описал и запротоколировал, и эти труды исследователя давно стали памятниками его отваги. Особенно последняя книга — «На „Фраме“ через полярное море», — дающая детальное описание экспедиции 1893-96 гг.
Жизнь таких людей, как Фритьоф Нансен, по сути оправдывает существование самого человечества. Во всяком случае, вселяет надежду, что не все в мире замыкаются исключительно на себя, а есть такие, кто видит новые горизонты и стремится к ним несмотря на трудности и преграды.
«Настоящие сказки» Л. Петрушевской
Если составить список самых смешных книг, изданных в нашей стране за последние двадцать лет, и еще один, только самых грустных, то большинство имен авторов войдет и в тот и в другой.
С. Довлатов, Вен. Ерофеев, Юз Алешковский, Вл. Войнович, Вяч. Пьецух, Б. Вахтин, Евг. Попов…
Сюда же непременно попадет и Л. Петрушевская со своими «Настоящими сказками».
«Нельзя смеяться над больными», — говорит народная мудрость.
«Можно, — отвечает книга Л. Петрушевской, — если больна душа. Если она, как души тех горожан из сказки Евгения Шварца, которых искалечил дракон, — безрукая, безногая, глухонемая, цепная, прожженная или мертвая».
Л. Петрушевская и Евг. Шварц.
Имя нашего великого сказочника вспоминается не случайно, когда читаешь книгу Л. Петрушевской. И вовсе не потому, что формально она продолжает традицию современной сказки. И тем более не по той причине, что вещи и Шварца, и Петрушевской блестяще написаны.
Дело в другом.
А именно — в отношениях авторов и своих героев: какой любовью они их любят, какой ненавистью они их ненавидят.
В сказке всё на виду. «Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь», — писал Шварц в прологе к «Обыкновенному чуду».
Читая «Настоящие сказки» и сравнивая их со сказками Евгения Шварца, видишь, насколько разными голосами говорят авторы.
Шварц — учитель и врач; он учит «как» — лечить душу, убить дракона.
Петрушевская ничему не учит. Она просто ставит диагноз. И уж дело самих больных — лечиться им или жить как есть, с прожженной или дырявой душой.
Это принцип того направления в современной прозе, к которому принадлежит Петрушевская. Она намеренно стоит вне — вне идеологии, вне борьбы: показывает, но не учит.
Сказки ее действительно «настоящие», то есть о настоящем, полны деталей, очень реалистичны, взяты из самой жизни, из темных ее глубин.
В них присутствует инфернальный ужас — вещь для сказки вообще характерная, особенно для сказки народной. В свое время это замечательно подметил А. Платонов и передал в своем «Волшебном кольце».
Если приглядеться внимательно, действуют в ее сказках не люди. Это кукольный театр, и все его персонажи — куклы. Они играют в людей, наряжаются в людские одежды, льется клюквенный сок, который заменяет им кровь, они совершают подлости, которые считают за подвиги, расталкивают других локтями, любят и предают любовь. Словом, действуют примерно как люди. Жестокая сторона жизни для большинства из них привычка и норма. Уязвимость, хрупкость и беззащитность — слова для них почти иностранные.
Но вся эта нарочитая невсамделишность создает атмосферу правды, удивительной достоверности и заставляет думать.
Люди-куклы у Петрушевской — это материализация наших с вами нынешних страхов: страха перед неистребимым хамством, грубой силой, нищенским бытом, жестокостью, бессердечием, неотвратимостью смерти.
Герои этих сказок обречены, затянуты смертельным водоворотом. И лишь волшебное слово автора искусственно, безо всякой логики выносит их на счастливый берег.
Но мы-то знаем, что зло не побеждено, оно просто прикрыто тряпкой с надписью «счастливый конец»; и оттуда, из-за тряпичной ширмы слышатся визг и хохот и довольный голос дракона: «Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил».
«Неизбежность ненаписанного» А. Битова
Битова всегда открываешь заново.
Вдруг читаешь его стихотворение и вздрагиваешь, чувствуя, как это хорошо:
Ни боли, ни водки ни грамма,Ни первой, ни третьей вины…Одна бесконечная мама —В тридцатых еще, до войны…
Кажется, простые слова, и слышанные вроде бы не однажды — у Тарковского, у Окуджавы, — и все-таки…
Давно, лет, наверное, десять назад, я купил в букинистической лавке «Путешествие к другу детства» 1968 года издания. И на форзаце обнаружил надпись: «Тамара, когда увидишь где-нибудь книгу Андрея Битова, сразу покупай и читай. Лет через 15 книги этого писателя будут читать так же, как читают сейчас Булгакова». Надпись сделана в шестьдесят девятом году. Сейчас Андрей Битов стал почти классиком.
Литературный монтаж — жанр, придуманный, кажется, Вересаевым. «Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни». Была еще «Судьба Блока», сработанная так же, по-вересаевски, по принципу монтажа — из кусочков воспоминаний, записок, свидетельств, дневников и т. д.
Но то все были книги о ком-то, не о себе.
Я ничуть не принижаю писателя, взявшегося составить с помощью бумаги и ножниц свою прижизненную биографию. Любая книга любого талантливого писателя по сути своей биографична. А уж про книги Битова и говорить нечего. Но тут — другое, тут рождается новый жанр, и нельзя говорить заранее, что из этого ребеночка выйдет.
«Битов в жизни» — попытка вычленить из старых и новых своих сочинений то, что относится непосредственно к жизни «Я», к развитию себя внутреннего, связав, естественно, с сокровенным течением жизни внешние картины и впечатления. Вычленить, построить цепочку, связать недостающие звенья какими-нибудь архивными справками, древними медицинскими картами, шаткими лесенками стихотворений.
Битов как автор «Неизбежности ненаписанного» — это монтажник-высотник собственного нерукотворного памятника. Жизнь, выстроенная в высоту. Увиденная с высоты — как бывает, когда взбираешься высоко-высоко, трудно, долго, а потом переводишь дыхание, бросаешь случайный взгляд вниз, и страшно делается, и одновременно весело — дух захватывает, и ты кажешься себе ангелом битв, и небо — вот оно, рядом: воздух, птицы, а внизу маленькая земля, и люди ходят по ней такие маленькие, уютные, вовсе не похожие на себя в жизни. А вниз уже не спуститься, можно только сорваться — в смерть.
Или тебя унесет потоком куда-нибудь к горе Арарат, к Ною, к праведникам, в ковчег, в землю обетованную, которая летает по небу, как летучий сказочный остров, и уже не приземлится вовек.
А там, на этом летучем острове, — те, кого внизу уже с нами нет. Ося Бродский, Сережа Довлатов, Олежка Григорьев. И, конечно же, Александр Сергеевич прогуливается рядышком с Андреем Донатовичем — на одном сюртук по последней моде, на другом — задрипанная лагерная одежка. Где ж им быть, как не здесь. Это их остров — и Бориса Леонидовича, и Анны Андреевны, и —