ЦК ВКП(б) считает грубо ошибочными и граничащими с хулиганством характеристику выступления М. Горького, как «выступления изворотливого, маскирующегося врага», и обвинения М. Горького в том, что он якобы «все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы».
А Авербах….
Авербах принялся налаживать отношения с Горьким.
И ему это удалось.
***
А теперь мы из 1928 года переносимся в судьбоносный для РАППа 1932 год.
В январе 1932-го Леопольд Авербах гостит у Горького в Италии, в Сорренто.
После его отъезда в конце января едва ли не все корреспонденты Алексея Максимовича допытываются у классика – ну что? Ну как? «Показался» вам Авербах или не «показался»?
Нарком Ягода в феврале интересуется:
«Как Авербах? Правда, ведь Вы изменили свое мнение о нем, я ужасно рад, что Вы при более близком знакомстве с ним изменили свое отношение. Я в этом не ошибся.
У него, конечно, много отрицательных сторон. Мы о них с Вами говорили, но парень он способный. Пребывание у Вас ему много дало, много ему надо работать над собой, и работать систематически, а не так, как до сих пор. Ведь эти «малыши», поднятые революцией на гребень ее, только сейчас начинают понимать, что багаж у них не совсем полный и что нужно очень много работать над собой. У Авербаха слишком много было самоуверенности, самовлюбленности, нетерпения и некоторой доли бахвальства, и вот этот юноша у меня на глазах менялся, ведь мы с Вами почти не расходились в оценке его еще давно, в 29 году.
Я был уверен и знал, что партия наша его здорово помнет и выровняет — так оно и вышло. Способный он человек».
А в марте Фадеев пишет очень трогательное письмо классику о своих литературных соратниках и их предводителе:
«Особенно же обрадовало меня Ваше письмо потому, что Вы правильно оценили Авербаха. Признаться, я боялся, что некоторые его внешние манеры — известная его крикливость и элементы «ячества», в которых, однако, больше биологической любви к жизни и ребячества, а корыстного не больше, чем во всех людях, — оттолкнут его от Вас. Но Вы оценили его правильно. Он — прекрасный товарищ, в литературе работает не случайно, предан этому делу, и работа его исключительно полезна.
Вся наша рапповская группа состоит из людей очень разных — и по социально-бытовым навыкам в прошлом, и по психологическим особенностям, — притирались мы друг к другу с большим скрипом, с драками и поножовщиной, и притерлись потому, что достигли общего понимания того дела, за которое взялись. Судя по тому, что другой такой группы в литературе нет (я говорю о ее обширности, спаянности и преданности делу), и судя по тому, что молодые, здоровые и талантливые кадры, особенно из рабочих, тянутся к нам (несмотря на наше исключительное неумение работать), — дело наше правое; а это еще больше укрепляет и спаивает нас. Конечно, и партия именно поэтому поддерживает нас, хотя и ругает за неуменье. И хочется, чтобы Вы тоже как-то приняли и полюбили нас (если можете)».
Все эти респонденты не знали, что Горький еще в январе, сразу после отъезда Авербаха, доложился по этому вопросу своему самому главному собеседнику.
25 января 1932 года в письме Иосифу Виссарионовичу Сталину он писал:
«За три недели, которые прожил у меня Авербах, я присмотрелся к нему и считаю, что это весьма умный, хорошо одаренный человек, который еще не развернулся как следует и которому надо учиться.
Его нужно бы поберечь. Он очень перегружен работой, у него невроз сердца и отчаянная неврастения на почве переутомления. Здесь его немножко лечили, но этого мало. Нельзя ли ему дать отпуск месяца на два, до мая? В мае у него начинается большая работа, большая работа по съезду писателей и подготовке к празднованию 15-летия Октября».
Думаю, что, уезжая из Италии, Авербах удовлетворенно констатировал: «Дело сделано. Горький теперь тоже наш».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И это была сущая правда.
Писатель
1932 год стал особенным в жизни Александра Фадеева – очень важным рубежом, разделившим жизнь на «до» и «после».
Сашка, как его тогда все называли, любил и умел дружить. Это качество он сохранит на всю жизнь, и оно во многом определит его дальнейшую судьбу.
Даже по только что процитированному письму Горькому видно, насколько серьезно для него было все эти «возьмемся за руки, друзья» и «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».
Именно в 1932 году он впервые переступит через дружбу.
И, наверное, окончательно станет взрослым.
Визуально, кстати, этот изгиб гитары желтой выглядел примерно вот так:
Слева направо: Киршон, Авербах, Панферов, Фадеев.
Даже не так. Чуть увеличу «населенность» снимка – это, кстати, вырезка из группового фото делегатов Первого всесоюзного съезда пролетарских писателей, 1928 год.
Слева добавились Ставский и Либединский – тот самый, что первый объявил Фадеева народившимся Гоголем, в то время – один из основателей и вождей РАППа.
Вот теперь – хорошо. Ми-ми-ми, «друзья мои, прекрасен наш союз…», далее везде.
Сейчас поясню, зачем я занимался художественной резьбой по фото.
В какой-то из предыдущих глав я говорил, что к 1930 году РАПП практически зачистил конкурирующие группировки, однако в начале тридцатых пришла новая беда.
Самые проницательные читатели уже догадались, что произошло. Да, вы правы – Бабу-Ягу вырастили в своем собственном коллективе.
Пролетарские писатели разругались между собой и де-факто в РАППе произошел раскол.
Конфликтовали «старые» рапповцы, составлявшие редколлегию журнала «На литературном посту», в просторечье «напостовцы» (Л. Авербах, Ю. Либединский, В. Киршон, А. Фадеев) и «вторая волна», окопавшаяся в журнале «Октябрь» - «октябристы» (Ф. Панферов, В. Ильенков, В. Ставский и примкнувший к ним А. Серафимович).
Разругались, кстати, из-за давно забытого романа Панферова «Бруски», который младорапповцы объявили «о-го-го!», а старорапповцы – «ай-ай-ай!».
Вскоре размолвка переросла в ссору, а затем в боевые действия, в которых Фадеев, в силу вышесказанного, практически не участвовал – сначала занимался примиренчеством, получая по шее от обеих группировок старых друзей, а потом плюнул, выпросил у Авербаха творческий отпуск и уехал писать второй том «Последнего из удэге».
Зато на редкость активно подключился Горький.
24 марта он писал Сталину:
«Пользуясь случаем, разрешаю себе поделиться с Вами впечатлением, которое вызывает у меня полемика группы Панферова – Серафимовича с ведущей группой РАППа. Идеологические мотивы первой группы для меня не совсем ясны, но насколько я понимаю, она стремится к примитивизму и опрощению в области литературы, желает сузить рамки тем, однако не указывает с достаточной ясностью: почему и зачем это нужно? Если я не ошибаюсь, тогда -- это стремление вредно и в нем чувствуется присутствие элемента угодничества начинающим писателям и желания группы Панферова занять командную позицию.
Бесконечные групповые споры и склоки в среде РАППа, на мой взгляд, крайне вредны, тем более, что мне кажется: в основе их лежат не идеологические, а главным образом личные мотивы. Вот что я думаю. Затем, кажется мне, что замена руководящей группы РАППа, – в которой объединены наиболее грамотные и культурные из литераторов-партийцев, – группой Серафимовича – Ставского – Панферова пользы дальнейшему росту РАППа – не принесет».
Через неделю Горький сообщает Авербаху в письме:
«Я писал хозяину: нельзя ли несколько угасить страсти? Дело в том, что существует огромное количество крайне важной работы, и сражаться с Серафимовичем – я не знаю, насколько сие полезно».