Читать интересную книгу Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

Однако причиной раскулачивания Борисовых стала не зависть к богатому имуществу, а выступление главы крестьянского хозяйства в защиту разрушаемых церквей. Заодно припомнили службу в царской армии, назвав унтер-офицера не железнодорожником, а жандармом. Тяжело переживая разграбление Борисоглебского собора, он выступил инициатором и автором письма во ВЦИК с предложением оставить храм в ведении общины.

Ответ из столицы последовал не такой, какого он ожидал. Местные большевики назвали его кулаком, спекулянтом, и запустили процесс изъятия имущества. В протоколе заседания комиссии по сплошной коллективизации при райисполкоме от 9 февраля 1930 года было записано: «Дело на гр. Села Борисоглебские Слободы Борисова Ивана Семеновича, избирательных прав лишен как бывший жандарм. Не выполнил в срок задание по хлебозаготовкам, за что оштрафован на 40 рублей 80 копеек, имеются недоимки по страховке 10 рублей 15 копеек и сельскохозяйственному налогу – 2 рубля 21 копейка. Решение группы бедноты, колхоза и заключение Селищенского сельсовета об изъятии у Борисова имеется. Для покрытия числящейся задолженности изъять – лошадь, 150 рублей. Изъять у гражданина Борисова И.С. и передать в неделимый фонд колхоза: для помещения колхозного куста и Селищенского сельсовета – двор скотный, сарай, корову, возок, скат колес, плуг, борону, сани-розвальни».

Далее в документе было зафиксировано, что у кулака Борисова забрали 3 пуда пшеницы, 1 пуд льняного семени, 50 мешков картошки, которые были также переданы в неприкосновенный фонд колхоза. Стоимость имущества по описи достигала 1966 рублей 75 копеек. Местные экспроприаторы изъяли у кулака и передали колхозу 1520 рублей, хозяину оставили 296 рублей. Из дома было вывезено практически все нажитое: 4 железных кованых кровати, кухонный столик, комнатный стол, горку со стеклами, этажерку, 6 венских стульев, зеркало, стенные часы, шкаф, диван, перину, самовар, перину, пальто, ведра, лампы, чугунки, табуретки, посудник.

По суду Борисов был не только лишен избирательных прав, но и осужден за спекуляцию цикорием на 1 год условно. В документе была изложена причина раскулачивания: «Бывший жандарм. Служил в карательном порядке после 1905 года. Занимался до 1927 года обжигом цикория в специально оборудованном помещении».

После раскулачивания семья Борисовых оказалась выброшенной из собственного дома на улицу. На дворе стояла морозная зима. Впереди кулаков ждала высылка. Иван Борисов послал в разные московские инстанции письма, в которых убеждал власть, что он никогда не был кулаком, и имущество у него изъято незаконно. Каким образом ему удалось отстоять свои права, родственники не знают по сей день. Но что произошло, то произошло. Высылки семья избежала. И часть имущества была возвращена. Не вернули лишь дом, скотину и технику. Жить пришлось у старшей дочери.

Пример борьбы Ивана Борисова за справедливость потряс многих земляков. Оказывается, и во времена беззакония можно отстаивать свои права. Другое дело, одним это удается, другим нет. Увы, большинству борисоглебских кулаков и помещиков не повезло, они были лишены домашнего крова и имущества. Их, попросту говоря, обворовали.

Со временем истории и биографии этих трудолюбивых семей стерлись в памяти людей. Но удивительным образом их фамилии сохранились в названиях прудов, липовых аллей, красивых лугов. Выходит, они не так уж и плохо трудились на земле, если в их честь были названы живописные уголки природы.

По сей день в селе Неверково пруд с раскидистыми ивами по широким берегам и высоким камышом крестьяне называют то Барским, то Смеловским. Еще до революции барин Смеловский велел мужикам вырыть глубокий водоем и выстлать дно досками. Когда пруд заполнили водой, то думали, что он высохнет. Но дно было глиняное, и вода осталась навсегда. В пруду развелось много рыбы. В жаркие дни сюда любил приходить барин Смеловский со своей хромой супругой. Барыню из дома до берега несли на руках. А чтобы ей удобнее было спускаться в воду, сделали лесенку.

Жил Смеловский богато и красиво. Имел скотный двор на 50 голов, свинарник, колодец. Развел большой фруктовый сад. Для охоты завел породистых собак.

Рядом раскинулась усадьба другого барина Видякова. Местные крестьяне тот уголок села так и называют – Видяково.

Сохранился в селе Неверково оригинальный по архитектуре храм во имя сошествия Святого духа. Крестьяне-старожилы помнят, что он был построен в 1802 году на средства помещика Петра Ивановича Зорина. Через 90 лет часть летнего храма была расписана на деньги священника Алексея Троицкого и самих крестьян.

Место для строительства храма выбирали также сами местные жители. Первоначально собирались строить там, где стояла деревянная церковь, сожженная врагами. Старики говорили, что на том месте им слышался из-под земли знакомый звон колоколов. Чтобы освятить землю, мастера закопали на выбранном месте икону. Через день пришли закладывать фундамент, а икона пропала. Стали искать ее… И нашли. Но в другом месте. На нем и была построена новая церковь. А село после этого стали называть Неверковом, то есть потому, что люди не поверили в чудодейственное перемещение иконы.

Рядом с дорогой, ведущей к селу Неверково, заметно брошенное село Никола-Пенье. В нем уже нет жилых домов. Доживают свой век лишь развалюхи. Но крепко стоит еще храм. В архивных документах значится, что он построен на деньги крестьянина Алексея Адрианова Писцова.

В селе Зубарево живут две семьи – Лавровы и Борисовы. Еще недавно здесь крестьяне трудились на фермах, в полях колосилась пшеница, в начальных школах училась детвора. А еще раньше в селе жили помещик Потопчин и зажиточный крестьянин-кулак Добрин. Они оставили землякам красивую липовую аллею, огромный барский пруд, несколько мельниц, добротные крепкие дома. На средства штабс-ротмистра Потопчина и купца Добрина была построена роскошная церковь во имя святителя Николая.

Мой интерес к прошлому некогда богатого и многолюдного села не удивил пожилую крестьянку Екатерину Алексеевну Борисову. Ей самой по ночам снятся и урожайные поля, и походы гурьбой девчат и парней на вечёрки в соседние деревни.

– Помещики и кулаки оставили после себя храмы, пруды, липовые аллеи, а что оставили колхозники? – спросил я Борисову.

– Ничего, – без раздумий ответила она. – Кругом все зарастает бурьяном. В прошлую весну сгорела часть липовой аллеи, четыре дома… Но самый страшный урон, который понесла русская деревня от коллективизация, – это потеря связи крестьян с землей и природой, с корнями предков и русскими традициями. Сегодня ничто не держит человека на земле. Все бегут, загня голову, из деревни. А если кто и остался, то он не умеет ни холсты ткать, ни рожь жать, ни траву косить, ни к людям с добрым сердцем идти.

Мне нечем было возразить старой крестьянке.

Земной поклон

У моего отца была странная любовь к тому заболоченному и речному уголку природы, который назывался Алмазихой. Вокруг деревни столько сенокосных угодий, что мужики переходили с луга на луг, а отец устремлялся на одно и то же далекое место, будто оно была заколдованным. Я вместе с братом вынужден был выезжать на эту Алмазиху – косить сено, сгребать его в валки, таскать на жердях с одного острова на другой, а затем грузить в машину. Лишь зимой, зайдя во двор к корове с овцами и видя, как они вкусно едят сено из Алмазихи и откидывают в сторону траву, накошенную за деревней, я понимал и разделял любовь отца к Алмазихе. Там росла самая сочная и сладкая трава. А еще там протекала речка с водой прохладной и чистой, сквозь которую я видел осторожных головлей, охотящихся за стрекозами, и вечно резвящихся уклеек. Я нырял до одурения в изумрудного цвета воду, смывая пот и успокаивая мозоли на руках, и долго-долго плавал среди желтых кувшинок. Отец редко купался, чаще присаживался на берег, завтракал из бумажки и с важностью говорил: «Один день на Алмазихе – год кормит!».

Спустя двадцать с лишним лет я вдруг снова услышал приглашение побывать на Алмазихе. На сей раз оно прозвучало от моего друга, земляка, редактора областной газеты «Золотое кольцо» Алексея Михайловича Невиницына.

– Тянет меня почему-то в деревню Вахрево, на Алмазиху, – говорил он ностальгически. – Еще и дядюшка просится: свози, мол, и свози меня на малую родину… Может, съездим туда в выходной, все дела бросим и попутешествуем. Вахрево ведь родина моей матери Елизаветы Крячковой.

– Почему бы и нет? – одобрил предложение я, понимая, что одному трудно выбраться в те места, где прошло озорное детство, и где отец преподавал мне уроки сенокоса. – Только, чур, маршрут составляю я.

– Идет. Куда скажешь, туда и побредем.

– Маршрут примерно такой: Акуловское городище, Кузнечиха с березовыми рощами и белыми грибами, Вахрево, где лишь один фермер живет, затем Алмазиха, там купаемся, рыбачим, готовим уху… А возвращаемся через деревню Реброво, где я учился в первом классе, выходим в Павлово село… Там на кладбище ты помянешь своих предков, а я своих.