Читать интересную книгу Земля в цвету - Вадим Сафонов

… Тут, в комнатах первого этажа, особенно явственно ощущение — словно поднялся высоко, на недосягаемую вышину, и видна, обозрима вся земля. И ясно, отчетливо видно отсюда, чтό значили и чтό значат для всей земли русское земледелие, наша сельскохозяйственная наука, наш хлеб.

М. М. Якубцинер, знаток пшеницы, рассказывает об этом. И, по ходу рассказа, показывает; ведь все сортовое разнообразие пшениц Земли — вот оно: протяни руку и достань с полки.

Твердая пшеница — рекордсменка по урожайности. Каждое зерно в полном ее колосе — на четверть крупнее, тяжелее зерен других, мягких пшениц. Изумителен по своим качествам белок, содержащийся в зерне твердой пшеницы. Превосходна мука, особенно вкусен хлеб. Десять процентов пшеничных площадей в мире заняты твердой пшеницей. А пошла она, лучшие ее сорта, — от нас.

Вся стекловидная пшеница в Соединенных Штатах и в Канаде родом от сортов Украины и Крыма.

Наша «украинка» — это мировой пшеничный чемпион.

Многое прямо взято Америкой от нас в неизмененном виде. «Cubanca», — пишут они латинскими буквами. «Arnautca», — повторяют они знаменитое имя нашей южной пшеницы. Самый распространенный в Америке озимый сорт «таркей» получен из украинской пшеницы; следующий по распространению — «кэмред» — происходит от «крымки». Основной, шире всех известный канадский сорт «маркиз» — потомок западноукраинских пшениц.

Не существовало бы сортов «гарнет», «гурон», «прелюд», «престон» без ленинградских пшениц «ладога» и «онега». Созданный у нас, разумом и руками наших людей, хлеб оказался самым лучшим в мире. Громко и гордо повторяешь это: ведь это же самое чистое — хлеб, пища и жизнь человечества!

А наш вклад в мировую сельскохозяйственную науку! Как измерить его?

В учении о классификации и биологической характеристике культурных растений настолько неизмеримо превзойдено все сделанное раньше или в других странах, что можно сказать: оно наново создано в СССР. Учение об исходном материале, об использовании сортовых богатств — это слава и честь нашей науки.

И, зная это, с особым сложным чувством смотришь на эти полки-стеллажи, на эти ящики, картонки, карточки и книги каталогов — на мировую коллекцию, инструмент стольких замечательных открытий и бескровных побед в великом человеческом деле.

И вдруг осознаешь: да как же это? Ведь все это в городе, где и сейчас есть руины и скелеты еще не восстановленных домов, а на стенах видны не только столетние черточки, отмечающие, куда доходила вода в 1824 году, во время наводнения, всем знакомого по пушкинскому «Медному всаднику», — на стенах не стерты кое-где надписи: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Как же, каким подвигом сбережена и спасена чудесная коллекция — двадцать тысяч килограммов зерна — во время голодной блокады?

Это еще потруднее, еще удивительнее, чем спасение Эрмитажа.

— …Они уже похоронили было нашу коллекцию, — говорит Якубцинер. Он произносит это голосом глухим, неузнаваемым — так говорят о вещи позорной, о которой говорить невыносимо стыдно, стыдно за человека, сделавшего или сказавшего такую вещь. — Читайте.

И я прочел.

— «…Я не имел времени узнать, что случилось с замечательной программой работ по эволюции и генетике сельскохозяйственных растений… (Знаю только, что часть коллекции семян, оставленных в Ленинграде, была съедена во время осады.)»

Так, мимоходом, в скобках: «часть съедена»; хорошо, хоть со всей не разделался, часть пощадил доктор Джулиан Гексли, ведущий биолог Великобритании, внук Томаса Гексли, друга и помощника Дарвина, «цепного пса дарвинизма», как он сам себя называл.

— Кем съедена?

— Нами, хранителями, хочет он сказать, — все тем же голосом поясняет Якубцинер.

Имя Гексли хорошо известно. Видный эволюционист; и специальность одна с дедом. Но как мало нашлось бы у них общих тем для разговора! Развитие, прогресс? «Эволюцию можно себе представить как ряд слепо кончающихся ветвей…» — вынес совсем недавно, в год великой Сталинградской битвы, холодный приговор Гексли-внук. Что бы сказал на это старый, бесстрашный «цепной пес»?

Джулиан Гексли не любопытен. Две недели он пробыл в Советском Союзе — на послевоенных юбилейных торжествах Академии наук. Он мог бы узнать решительно все, что ему хотелось, — все наиболее важное из области той науки, которой он занимается. Зачем бы иначе ученому приезжать к ученым другой страны? Но он «не имел времени». Не имел времени узнать о программе эволюционных и генетических работ, какую сам называет замечательной. И он, биолог, вовсе даже не поинтересовался великой гордостью мировой науки — коллекцией ВИРа. Так откуда же это «знаю» — «знаю только, что съедена»? Эта походя брошенная клевета?

Может быть, Джулиан Гексли исходил из своих общих представлений о человеческом роде.

Председатель Комитета по делам науки и культуры при Организации Объединенных Наций (а этим председателем состоит сэр Джулиан) невысоко ставит людской род. Вполне вероятно, что на островах Альбиона, среди друзей, коллег, парламентских златоустов и чопорных леди-филантропок, ему так и не посчастливилось встретить решающих противоречий своей точке зрения. Во всякое случае, он пришел к выводу о необходимости покончить с нынешним способом воспроизводства людей. Как доверяться в таком дело собственному усмотрению этих существ? Их надо разводить, как борзых, как скаковых лошадей или как махровые тюльпаны! В этом единственное спасение. Только так «можно было бы получить настоящие касты и, по крайней мере, некоторые из них наделить альтруистическими и коллективистскими качествами».

Касты! Увы! Даже в современной Индии строгость кастового устройства под угрозой.

И профессору Гексли невесело.

Он умозаключает:

ученый создает и хранит бесценную коллекцию;

ученый голоден; что сделает ученый?

Ученый, естественно, съест бесценную коллекцию.

Вот железный силлогизм доктора Гексли, способный порадовать самого Леви-Брюля, усерднейшего собирателя образчиков «первобытного мышления»!

«Наука в СССР» Дж. С. Гексли напечатана в журнале «Nature», 1945 год, том 156, № 3957, стр. 254–256.

А почти немедленно следом за тем в том же томе, № 3979, стр. 622, тот же академический и «объективный» журнал «Природа» сделал следующий шаг: вдохновленный уничтожением части единственной в мире коллекции, он решил вовсе покончить с нею. И вот что мы прочли: «Во время блокады Ленинграда остатки ее были съедены…» Остатки? Расшифровки нет. Только намек. Но вполне иезуитский. Пусть поймут, что, мол, уже и раньше, до всякой войны и блокады, большевики «подбирались» к единственной в мире, к своей собственной коллекции и начали ее истреблять.

«Харланд и Дарлингтон» — стоят подписи под этой новой статьей. Тот самый генетик Харланд, который, возродив в Перу вырожденный сорт хлопчатника методом, разработанным советскими учеными-мичуринцами, забыл упомянуть, чей это метод. Тот самый генетик Дарлингтон, который, отлично зная, чем обязаны поля главного земледельческого доминиона его империи — Канады — нашим хлебным злакам, а сады Канады — мичуринским сортам, не постеснялся заявить, что Мичурин… вывез свои сорта из Канады, что Лысенко («неизвестный работник сельскохозяйственной научно-исследовательской станции на Украине») о яровизации «по-видимому, услышал из германских источников», что Тимирязев следовал в своих открытиях… Вильяму Оккаму, английскому схоласту XIV века!..

Великий жизнелюбец, непоколебимо веривший в человека и дело его на земле, М. Горький, написал: «Человек — это звучит гордо». Но он же знал: «Рожденный ползать, летать не может».

Ползунам непонятен и ненавистен высший полет человеческого духа — творчество. С каким завистливым злорадством стремятся они принизить, оплевать его! Ничего не было. Все знал Вильям Оккам в XIV веке.

Особенно же ненавистна им та страна, где самое свободное и самое человечное творчество стало законом жизни. Мичурин один создал сотни новых растений, одержав наиболее гордую победу над природой? Нет, «легче предположить, что он получил свои лучшие растения из Канады и США». А еще легче предположить, что именно простейший инструмент самонаблюдения — зеркало — мог привести С. Д. Дарлингтона, F. R. S. (члена Королевского общества) к согласию с Гексли в оценке людского рода и к одобрению теории человеководства.

Вот таким аршином они пытались измерить поведение ленинградских ученых. Сеяли клевету над еще свежими могилами погибших ради того, чтобы до зернышка была цела бесценная коллекция. С каким негодованием и возмущением читали лондонский журнал в Ленинграде!

Но ложь была слишком очевидной.

И «Природа» спустя некоторое время дала поправку. Всего несколько строк, без подписи. «Вносится поправка» — так и написано. Оказывается, ничего не съедено, — наоборот, много сотрудников института было убито или умерло от голода, охраняя коллекцию… Маленькая поправочка — ошиблись, ничего не поделаешь…