class="p">— Ты не знаешь его.
— А может быть, знаю?
— Яков Иванович Тпрутынкевич.
Катя презрительно скривила губы и сказала:
— Его не знать, Яшку-то блатного (вора), того, что на трех дрожках свежать (гулять) любит. Вот выдумщик! Сам развалится в экипаже на резинах, а позади него трое дрожек тарахтят. На первых дрожках лежит его пальто, на других — галоши, на третьих — зонтик. Верно я говорю?
— Верно, — и Надя покраснела.
— А фартовый (ловкий) он скакун (вор). Ты что же, долго его барохой (возлюбленной) была?
— Три года.
— А потом он бросил тебя?
— Да.
— Бедовый он… Извозчик, постой на минуту!
Извозчик остановился. Катя, охая и подбирая свое пышное платье, слезла с дрожек и сказала Наде:
— Зайду в "восточные сладости" и куплю детишкам рахат-лукуму и "альвачику". Пусть помнят меня.
Доброта Кати тронула Надю, и она сказала ей растроганно:
— Славная ты, чувствительная.
— Ну, вот еще.
Катя купила, что хотела, и они опять поехали.
— А как звать твоих деток? — спросила Катя.
— Девочку — Олимпиадой, а мальчиков — Колей и Юрой.
— А на кого они больше похожи?
— Олимпиада и Коля — на меня. А вот Юра — на отца. Весь, как есть, отец. Его нос, его глаза. Очень меня это беспокоит.
— А ты не слышала, что Яшка засыпался (поймался) и сидит теперь в киче (тюрьме)? Как же!
— Не слышала, — равнодушно ответила Надя.
Товарки замолчали и стали глядеть по сторонам. Погода была чудесная. Яркое солнышко грело, заливало все улицы потоками света, и в воздухе пахло нарождающейся зеленью. На голых, сухих сучьях акаций робко пробивались почки. Свежий воздух, ослепительный свет, уличный шум и гам действовали на Катю и Надю, как крепкое вино, и они беспричинно смеялись, щипали друг дружку, ерзали на сиденье и оглядывали с доверчивыми улыбками каждого прохожего.
Прохожие также оглядывали их с улыбками. Но улыбки их были не доверчивые, а многозначительные и двусмысленные, так как они узнавали в них проституток по их ярким, кричащим нарядам, большим шляпам, густо намазанным лицам и "роковым словам" на их лбах, закрытых вуалями.
С такими улыбками оглядывали их извозчики, пассажиры конок, кондуктора, городовые. Все. Двое даже остановились, и один, тыкая в них пальцем, громко смеялся.
Но Катя и Надя ничего не замечали. Они видели только одно солнце — яркое, могучее, которое никогда-никогда не заглядывало на "их" улицу и в их ужасную тюрьму, и готовы были петь от радости.
Дрожки их поравнялись с трактиром. Через раскрытые окна его выплывали на улицу тягучие звуки органа.
Глаза у Кати блеснули, и она воскликнула:
— Вот жисть! Знаешь что, Надя?
— Что?
— Давай не вернемся назад.
Надя сделала большие глаза. Катя рассмеялась и добавила:
— Это было бы хорошо. Только никак невозможно. Не вернуться мне назад значит умереть с голоду. Тебе-то еще можно. Ты — молодая, здоровая. Служить можешь. А я — старуха.
В голосе Кати зазвучала безнадежная нотка.
Наде сделалось жаль ее. Она обвила рукой ее шею, прижалась к ее щеке и робко заговорила:
— В самом деле, Катюша, давай не вернемся назад. Какая там "жисть". Одна — мука. Пляшешь, пляшешь. Видела, что с Бетей стало? Доплясалась. Это, Катюша, ничего, что ты старая. Работу всегда найдешь. Будем вместе искать. Только бы не вернуться. Голубчик, прошу тебя.
Катя посмотрела на нее с усмешкой, медленно оторвала от своей шеи ее руку и запела:
— Ой, ой, ой! Ишь, как разлимонилась. Ты что же это, мать моя родная? Смотри мне. Только попробуй сбежать. Так скручу!
Надя искусственно улыбнулась и пробормотала:
— Я ведь так… пошутила.
— То- то! Где же твои дети? Долго что-то мы едем.
— Вон там, в том доме. Извозчик! — Надя остановила его у старенького одноэтажного домика и предложила Кате слезть с дрожек.
Вера Петровна, у которой находились на воспитании дети Нади, была жалкое, болезненное существо. Она вместе с мужем-стариком, ночным сторожем, снимала в глубине двора одну комнату с кухней. Войдя в комнату, Катя и Надя увидали следующую картину: на грязном полу, на спине, лежала Олимпиада, а на ней верхом сидел Юра — вихрастый и носатый — и тузил ее кулаками. Коля же сидел на корточках в стороне и строил из засаленных карт домики.
Олимпиада орала, как поросенок, и Вера Петровна напрасно пыталась оторвать от нее Юру. Он, как рак, впился в нее, тузил и приговаривал:
— Жаль, ножика нет. А то кишки выпустил бы тебе.
Увидав мать, Юра бросил Олимпиаду и поспешно забрался под кровать. Олимпиада же присела и, устремив глаза на мать, заревела еще громче.
Материнское сердце Нади дрогнуло. Она стремительно бросилась к Олимпиаде, сгребла ее в охапку, прижала к груди и стала покрывать ее поцелуями.
Потом она сгребла Кольку и стала нежно звать:
— Юра, а Юра!
— А ты рыбы (лупок) не дашь? — послышалось после некоторого молчания из под кровати.
— Не дам. Иди сюда.
Юра, весь измазанный известкой, вылез. Надя вытерла ему кружевным платочком нос и сказала, указав на Катю:
— Это, детки — тетя. Она вам гостинец принесла.
У детей заблестели глазенки.
— Да, принесла, — сказала Катя. — Только вы не получите.
— Почему? — спросил насмешливо Юра.
— Потому что вы деретесь. Будете еще драться?
— Не будем, — хором ответили дети.
— Если так, так вот вам, — и она разделила между ними поровну рахат-локум и "альвачик".
Дети повеселели и запрыгали вокруг Кати и матери, как козлики. Надя глядела на них сквозь слезы. Она пять месяцев не видала их. За это время они выросли, в особенности Юра. Но зато, как они ужасно выглядели. Они были желты, грязны, оборваны.
— Отчего они у вас такие грязные, Вера Петровна? — спросила она.
— Да они всегда такие, — ответила та. — Моешь, моешь их, а они возьмут и вывалятся во дворе. А вы бы позанялись немного Юрой. Ужас, какой он баловный. Я из-за него со всеми соседями перессорилась. Вчера он скрутил голову индюку одной чиновницы. Позавчера пожар в погребе наделал. А что он с Олимпиадой делает, если бы вы знали! Прошлой неделей он схватил нож и говорит ей: "Давай я подколю тебя". — А за что ты меня подколоть хочешь? — спрашивает Олимпиада. — Хочу посмотреть, что у тебя у середке делается. — И лаком же он. Вчера купила полбутылки подсолнечного масла. Хотела старику своему скумбрию зажарить, а он возьми и все выпей.
Надя во время рассказа Веры Петровны качала головой и, когда та окончила, проговорила:
— Слышь, Юра? Как тебе не стыдно. Да где ты? Куда он делся?
— А вот он, — спокойно ответила