посмеет. Почему? Потому что у нас официальное разрешение от города есть. Прогресс! Теперь понимают, что мучить порядочную и честную женщину, которая кормит такую шваль, как вы все — нехорошо. И куда бы вы делись, если бы не я?
Хозяйка горячим взором обвела столовую.
— Сдохли бы с голоду! Тьфу! — и крепко обиженная и возмущенная, очаровательная в своей правоте хозяйка оставила столовую.
Девушки проводили ее свистом и насмешками.
Когда шум улегся, Саша сказала Василисе, сидевшей у окна с отцовским письмом в руке в глубокой задумчивости:
— Сыграй что-нибудь.
Василиса подняла голову и ответила устало:
— Не в расположении я.
— Ну, не ломайся, пожалуйста.
Василиса пожала плечами, нехотя поднялась, подошла к буфету, достала оттуда тальянку (гармоника), села опять на прежнее место и лениво стала перебирать клапаны.
Резкие, трескучие и тягучие звуки горохом рассыпались по столовой.
Лицо у Василисы, как только она прикоснулась к клапанам, изменилось. Оно покрылось румянцем, и большие серые глава ее засветились особым красивым блеском. Василиса моментально перенеслась в Тульскую губернию, в свою родную деревушку, в то хорошее время, когда она в коротком платьице шалуньей-девочкой бегала по кривым, пыльным улицам с ведрами, крала горох в барском огороде и лакомилась им, и то время, когда, превратившись в здоровую, краснощекую, ядреную девушку, днем работала на молотилке, а вечером в кругу товарок и парней, экспромтом складывала песни и слова на них, за что слыла на всю деревню "прикладчицей".
Василиса извлекла еще несколько аккордов и стала вытягивать из тальянки, как жилы, ноющий северный мотив и выкрикивать стихи собственного производства:
Во сатиновой рубашке, тальянка во руке.
Гармоньица хороша, золотые голоса.
Я любила, толку мало.
Хочу бросить, жалко стало.
Голосочек закатимый,
Закатился друг мой милый.
Несчастная моя доля,
Всякий глаза коля.
Не пиши ты, милка, письма,
Разошлися мои мысли.
Светит месяц над могилой,
Над моей хорошей милой.
Ты скажи, моя лучина,
Платок милкин получила?
Стоит милка на горе, утирается,
А я вижу издаля, что косынка моя.
Ай косынка, ай платок,
Ай вышитый уголок!
— Ша! Не нудь! — крикнул Симон.
— Будет! — крикнул в свою очередь Макс.
Но Василиса не слышала их и не обрывала своей музыки.
Надя залюбовалась ею. Василиса была теперь хороша, как степной цветок. Щеки ее пылали, глаза блестели, пухлые губы улыбались, и вся фигура ее, полная, красивая, вздрагивала.
Василиса совсем забылась. Ей казалось, что она сидит и играет не в столовой, в этом проклятом доме, а — на завалинке, возле черной косой избы Терентия — барского кучера, рядом с его молодой женой Маланьей, и перед нею на земле сидят подруги ее: черноглазая Лукерья — сорви-голова-девушка, Ефросинья, Маша, Груша и, прислонившись к избе, стоят Фрол — молодой объездчик, и сторож Никита. И она чудачит. "Прикладывает". И никого в своем прикладывании не обходит. И пузатого барина, и длинноногого начальника станции-цаплю, и старосту.
А Груша и Маланья так и покатываются. Не отстает от них и Никита.
— О, хо, хо! Здорово! Ай, ловко! Шельма Василиса! — грохочет он, как труба.
А вечер-то какой дивный! Господи!
Сколько звезд высыпало! И горят они, как алмазы.
С широких степей тянет прохладой, и льется усыпляющая музыка спрятавшихся во ржи кузнечиков.
"Гу-у-у-у-у!" — раздается в отдалении свист.
Поезд подходит к станции. Станция далеко, вот там, где светлое облачко. Это облачко — свет от станционных фонарей.
Сбоку деревни, на возвышенности, окруженная темной стеной, стоит барская усадьба. Все спят, только наверху, на вышке, горит огонек. Этот огонек — барышни Эммы Густавовны, "фрилян" (фрейлен) барчуков. Она засиделась и пишет на родину письма.
Вспомнив "фрилян", Василиса улыбнулась и вплела в свою песню посвященные ей строки:
Фрилян Эмма слезы льет,
Что-то милый к ней нейдет.
Пусть пождет еще немножко,
Может, влезет к ней в окошко.
— Не нудь, говорят тебе! — крикнул опять Симон.
— Брось! — поддержал его Макс.
Василиса вздрогнула всем телом, точно ее ударили, посмотрела на них большими недоумевающими глазами и оборвала свою музыку.
— Браво! — крикнула ей Леля.
Василиса, испуганно озираясь на Макса и Симона, повернулась к окну и погрузилась в прежнюю задумчивость.
Бетя вдруг встала из-за стола и сказала Наде:
— Идем.
— Куда?
— К чешке. Она второй день уже больна. Лежит у себя в комнате, не ест, не пьет и все плачет.
Надя кивнула головой и обе вышли в коридор.
XXIII
КСЮРА И ЧЕШКА
В коридоре, как всегда, днем, стоял холодный полумрак.
Пройдя несколько шагов, Надя остановилась и прислушалась. Где-то в полумраке раздавались сдавленные крики, стоны и глухие удары.
Надя побледнела и спросила Бетю:
— Что это?
Бетя также прислушалась и спокойно ответила:
— Это кричит Ксюра. Ее колотит Вася.
— Какой Вася?
— Швейцар. Он возлюбленный ее.
Надя, не дожидаясь ответа, быстро пошла вперед на крики и остановилась у полуоткрытых дверей одной комнаты. Это была комната Ксюры. И она увидала отвратительную и ужасную сцену.
На полу лежала полуодетая, толстая, как слоновая туша, Ксюра, а над нею стоял с жестоко-холодным лицом в розовой рубахе курносый Вася, рвал ее за волосы и топтал ногами.
Удары ног сыпались на ее грудь, бока и голову. Ксюра тяжело дышала, изворачивалась, старательно заслоняла свое жирное лицо руками от каблуков и носков своего возлюбленного и что-то сквозь стоны и плач лепетала.
— Боже. Он убьет ее, — прошептала в сильном испуге Надя.
— Ничего ей до самой смерти не будет, — услышала она позади себя тихий голос Бети.
— А что она говорит? — спросила Надя.
Бетя рассмеялась и ответила:
— Разве ты не слышишь? Она говорит: "Васенька мой дорогой, миленький. Дай Бог, чтобы тебе рученьки и ноженьки не болели".
Надя покраснела, нахмурила брови и сказала прерывающимся от сильного волнения голосом:
— И как ей не стыдно? Он колотит ее, а она, заместо того, чтобы отбиваться, молится за него? Какая она женщина?!
— Любовь не картошка, не выбросишь через окошко, — снова засмеялась Бетя. — Она сильно любит его.
— А почему он колотит ее так?
— Должно быть, потому, что она дала ему мало денег. Ведь он