– Ты всегда приходишь ко мне мокрая, – сказал Герман. – И всегда непонятно, что с тобой делать.
Он очень смешно это сказал, совсем не сердито. Соня засмеялась. Он обернулся, посмотрел на нее удивленно, спросил:
– Ты что?
– Так. Давай уж свой банный халат.
– Он в «Метели» остался. Баня ведь там, а дома я в халате не хожу. Может, джинсы?
– Давай джинсы, – кивнула Соня. – И рубашку.
Джинсы и рубашку он стал искать в каком-то мебельном сооружении, похожем одновременно на шкаф, комод, письменный стол и буфет. Соню даже любопытство взяло, хотя минуту назад она думала, что никаких внятных чувств в ней не осталось – такое звенящее опустошение охватило все ее тело после их стремительной любовной горячки. Но теперь она смотрела на этот стол-шкаф, и ей было интересно.
Мир расцвечивался множеством неожиданных красок, когда Герман находился рядом. Как будто у него внутри был фонарь с разноцветными стеклами, и этим фонарем он освещал все вокруг.
– А это что? – спросила Соня.
– Что – что?
Он разговаривал с ней не оборачиваясь, склонившись над ящиками комода, и голос его звучал как-то скованно, даже глухо.
– Вот это, в котором ты джинсы ищешь.
Он наконец обернулся, посмотрел на Соню тревожными глазами.
– Это бюро адмирала Русакова. Был такой в девятнадцатом веке. Оно у него в каюте стояло. Вот здесь, внизу, ящики для белья. А над ними письменный стол выдвижной, и тоже ящики, только уже для письменных принадлежностей, а еще над ними, видишь, буфет и книжный шкаф.
– Издалека не вижу.
Соня подошла к стоящему возле бюро Герману. Теперь она видела и все многочисленные ящики, и выдвижную доску письменного стола, и решеточку наверху. Но все это она видела боковым зрением, потому что смотрела не на бюро, а на Германа.
– А эта решетка – чтобы наверх можно было что-нибудь положить, и оно бы от морской качки не съезжало, – показал Герман.
На Соню он не смотрел.
– Красивое бюро, – сказала она. – Узор красивый.
Узор, расходящийся по деревянным дверцам и боковинам бюро, напоминал разгорающийся огонь.
– Этот узор называется «пламя».
Голос Германа звучал теперь ровно, бесстрастно, как у экскурсовода в музее.
– Пламя?
– Да.
– Похоже.
– Такой узор лучше всего виден на ореховом дереве.
– Это ореховое дерево?
– Да. Я это бюро еще студентом купил. На первый гонорар за перевод. Потому что узнал, что оно стояло в адмиральской каюте флагманского корабля. Тогда это будоражило мое воображение.
– А теперь?
Соня смотрела на него с тревогой. Она не понимала, что происходит у него в душе, и не знала поэтому, что ей делать.
– Теперь это неважно. Но бюро благодаря тому романтизму у меня осталось.
– Герман! – проговорила она. – Я не должна была... Я сама не понимаю, почему тебе не звонила.
– Мы не обменялись телефонами.
Он отвел взгляд.
– Но дело же не в этом! – воскликнула Соня. – Я совсем не поэтому!.. Но я не могу сказать, почему, – растерянно повторила она.
– Я понимаю. – Он пожал плечами. – Это не так уж трудно понять, почему ты не звонила. – И, увидев, что Соня открыла рот, чтобы что-то сказать, остановил ее, быстро коснувшись рукой ее плеча. – Не будем об этом говорить, ладно? Иначе ты уйдешь. А я очень хочу, чтобы ты осталась до утра. К тому же и одежда у тебя, как водится, мокрая, – добавил он.
Она вздрогнула от этого уточнения – до утра... Но все-таки он хотел, чтобы она осталась, и она не стала ничего говорить. Как он и просил.
Соня надела его джинсы, рубашку. Герман смотрел, как она закатывает рукава, которые оказались не только длинными, но и слишком широкими для ее рук. Соня видела, как вздрагивают при этом его губы, как судорожно дергается горло. Он хотел ее снова, и тогда, летом в «Метели», она сразу рассмеялась бы, и обняла его, и без лишних расспросов раздела бы.
Но теперь она уже не могла этого сделать. Все повторялось, но ничего нельзя было повторить.
– Ты голодная? – спросил Герман.
– Кажется, нет.
– Что значит кажется?
– Я об этом не думала.
– Тогда пойдем съедим что-нибудь. Во всяком случае, ты мокрая, и тебе надо выпить. Хотя бы чаю.
В кухне Соня зажмурилась: после полумрака спальни, освещенной только стоящей на полу настольной лампой, здешний свет показался слишком ярким. Она обвела взглядом простые кухонные полки, такой же простой стол... Мебель была не старинная, а просто старая, советских времен. И все в этой кухне было каким-то безликим и говорило лишь об одиночестве.
Герман поймал ее взгляд и, кажется, понял, что этот взгляд означает.
– Да, вид унылый, – сказал он. И непонятно добавил: – Но это уже неважно.
Он включил чайник, достал из холодильника масло, колбасную нарезку. Кроме этой незамысловатой еды, ничего другого в холодильнике не было.
– Что же ты ешь? – невольно вырвалось у Сони. – Одни бутерброды, что ли?
– Здесь хорошее кафе за углом, – пожал плечами Герман. – Обычно хожу туда. Однажды сидел за чашкой чаю и вдруг понял, что чувствую себя, как в Нью-Йорке. Там я привык в кафе завтракать, а здесь это раньше как-то... не совпадало. Нарочито как-то было. А теперь ничего, нормально.
– Ты долго в Америке жил? – спросила Соня.
– Год. Преподавал перевод в университете. Удивительно.
– В Америке удивительно?
– Нет, что меня пригласили по одним только переводам. У меня ведь и связей никаких в литературных кругах нет. А в Америке ничего удивительного для меня не было. Я же про нее двадцать пять лет переводил и понимал уже, как люди соображают, как у них мозги устроены. Пейзаж только... Я, когда переводил, немножко по-другому его представлял, все-таки среднерусский. Вообще-то американский пейзаж на севере очень на наш похож, только грусти нету. У нас-то всегда она есть, летом даже, я уж не говорю про осень. Там зелень немножко желтее. Не то что жухлая, а желтого цвета больше в зелени.
Он говорил все это и одновременно нарезал хлеб, ставил на стол тарелки. Как будто и словами, и действиями старался отвлечь себя от чего-то. Соня это чувствовала, и это ранило ей сердце. Но все равно она прислушивалась к каждому его слову.
Соня вспомнила, как в тот день, когда Герман обедал у Дурново, Алла Андреевна сказала после его ухода:
– Даже не верится, что такие вот люди с тобой по одним улицам ходят. Такого масштаба... И какое все-таки безобразие, что он не богат, как Крез. А может, и не безобразие, – добавила она. – Размах личности человека и должен быть сильнее, чем его хватка.
Тогда Соня не поняла, что это значит. Теперь, слушая Германа, глядя на него, она не просто понимала это – она всей собою это чувствовала.