Четверг, 15 марта.
Последний день царствования династии Романовых.
Сегодня, через 304 года после того, как 16-летний Михаил Романов 21 февраля 1613 года возложил на себя корону русскую, будет сделана попытка вручить эту корону тоже Михаилу Романову, 39-летнему великому князю.
Утром на псковских пристанционных путях генерал Рузский докладывает Николаю, что порученная Иванову миссия не удалась.
Теперь, когда Николай чувствует, что власть уже ушла из его рук, что без разрешения из Таврического и вагон его не сдвинется с места, что над ним властен даже этот самый бесцветный из его генералов, теперь до его сознания доходит витающее в воздухе слово "отречение".
Ранним утром Рузского требует к прямому проводу Петроград. Председатель Государственной думы ставит в известность генерала, что события в столице зашли слишком далеко, чтобы можно было еще спорить об ответственном правительстве; вопрос этот отпадает - может идти речь лишь об отречении от престола. Имеется в виду переход трона к Алексею при регентстве Михаила. Просьба доложить об этом его величеству и, если удастся, склонить его принять такое решение.
Около 10 часов утра Николай внешне спокойно выслушивает краткий доклад Рузского и говорит, что в принципе возражений против рекомендуемого решения нет; но он хотел бы узнать мнение на этот счет командующих фронтами. Рузский тотчас же телеграфирует Алексееву в Могилев; в свою очередь, начальник штаба Ставки немедленно рассылает запросы по фронтам. Текст запроса:
"Наступила одна из страшнейших революций, сдержать народные массы трудно, войска деморализованы...
Войну можно продолжить лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича...
Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству через Главкосева, известив меня...
Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.
Алексеев" (37).
На вопрос о желательности отречения ответили:
в. к. Николай Николаевич (Кавказский фронт): за;
генерал Брусилов (Юго-Западный фронт): за;
генерал Эверт (Западный фронт): за;
генерал Сахаров (Румынский фронт): за;
генерал Рузский (Северный фронт): за;
адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом): за;
адмирал Колчак (командующий Черноморским флотом): от посылки телеграммы Николаю воздержался, но представления и Алексеева, и Родзянко "принял безоговорочно" (38).
Сам Алексеев - тоже за.
Некоторые из перечисленных, правда, подавлены горем. Они проклинают день и час, когда оказались поставленными перед такой дилеммой. Вот выдержки из телеграфного ответа в Ставку генерала Сахарова:
"Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный отзыв председателя Государственной думы о положении... Горячая любовь моя к его величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения (об отречении. - М. К.), переданного Вам председателем Думы...
Переходя к логике разума и учтя безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешними врагами является решение пойти навстречу уже высказанным условиям" (39).
Этот утренний генеральский плебисцит 15 марта 1917 года доныне повергает в ярость всевозможных советологов и кремлеведов, специализирующихся на охаивании русской революции. Особой принципиальности или последовательности авторы этого типа не обнаруживают. Когда им надобно, они противопоставляют Февральскую революцию Октябрьской, доказывая, что, в то время как Октябрьская была "запланированным путчем, вышедшим из заговора", Февральская родилась "из стихийного порыва масс к свободе и демократии". Когда же этим господам надобно, они принимаются поносить симпатичную им Февральскую революцию, именуя ее "взрывом необузданности" и "вероломной изменой долгу". Отречение же 15 марта изображают как последствие генеральского путча против царя. Николаю, говорят они, вообще не следовало ставить такое решение в зависимость от каких-либо опросов. Если же, утверждают они, своим отречением царь хотел избавить страну и армию от кровавых раздоров, ничего такого он не достиг, как раз напротив - именно с его отказа от трона развязываются в России смятение, хаос и раздор.
"Инстинктивно я был против всякого отречения. Я говорил государю, что и при отречении неминуемо такое же кровопролитие, как и при подавлении уже вспыхнувших беспорядков. Я умолял его величество не отрекаться" (40).
Николая посмертно упрекают: он-де не учел, что массовая расправа на улицах Петрограда была бы выгоднее отречения. Но эти авторы несправедливы к Николаю: видит бог, он придерживался той же позиции. Он не пожалел усилий, пытаясь с помощью Хабалова и Иванова подавить волнения и остаться на троне. Другое дело, что по причинам, от него не зависевшим, его приказы не могли быть выполнены.
Тем не менее, обращаясь к опросу 15 марта, некоторые авторы твердят: не в том дело, что царь учел ответы генералов, а в том, что Алексеев, злоупотребив доверчивостью государя, якобы сам "организовал его свержение" (41). Единогласие ответа командующих Алексеев якобы обеспечил, "предварительно обработав их по телеграфам и телефонам... запугав их угрозой, что тыл прекратит снабжение фронта... что он подорвет боеспособность армии"... (42) В результате этих действий злополучного начальника штаба Ставки (а также помогавших ему "могилевских мудрецов" Лукомского, Клембовского, Кондзеровского и адмирала Бубнова) "все командующие армиями и флотами, облеченные доверием своего державного вождя, превратились из слуг престола и отечества в пожарных исполнителей велений камергера Родзянко и не воспрепятствовали восседавшим в Таврическом дворце народным представителям... обратить уличный бунт во всероссийскую революцию" (43). Именно руководители вооруженных сил "оказались теми восемью человеками, которые, изменив военной чести и долгу присяги, поставили царя в необходимость отречься от престола" (44).
Вслед за бывшими царедворцами пишут об обманутом в Пскове императоре и современные советологи. Попадает от них прежде всего Рузскому: сей угрюмый человек с высоко поднятыми острыми плечами и холодным взглядом из-под золотого пенсне оказался едва ли не первым среди "этих людей, которые поклялись отдать за него свои жизни, а теперь как будто объединились в предательстве" (45). Сколь глубока низость этого генерала, видно из того, что, когда Николай "спросил Рузского, нельзя ли было бы бросить на подавление петроградских мятежников южные войска, казаков - достаточным ответом было молчание генерала" (46).
...В час дня Рузский, сопровождаемый начальником своего штаба Даниловым и генерал - квартирмейстером Савичем, идет к Николаю в вагон и докладывает ему о результатах опроса командующих, а также мнение Алексеева и свое. Кроме того, он просит выслушать мнение пришедших с ним генералов Данилова и Савича. Эти тут же кратко высказываются в поддержку доводов Рузского.
Составляются тексты двух телеграмм о готовности к отречению, предназначенные для отправки Родзянко и Алексееву. Они гласят:
Первая: "Председателю Государственной думы.
Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной Матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича.
Николай" (47).
Вторая. "Наштаверх. Ставка.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно.
Николай" (48).
И форма заявления, и время отправки были определены не без смысла: как записал потом генерал Дубенский, сделано было так, "дабы отказ от престола совершился не под давлением думских представителей Гучкова и Шульгина", которые, как стало известно в Ставке, должны были прибыть сюда позднее.
Как только Рузский, забрав оба бланка, ушел на телеграф, к Николаю подступили взбудораженные сановники. "На мой взгляд, - заявил ему, в частности, Воейков, - никакое окончательное решение принято быть не может, пока не выслушаете находящихся в пути Гучкова и Шульгина" (49).
Николай велит Нарышкину пойти к Рузскому и забрать бланки. Рузский говорит, что у него ничего нет, отдано телеграфистам. Нарышкин уходит, но вскоре возвращается и чуть ли не берет Рузского за горло: царь требует возвратить написанное.