В. Л. Норов каждой нации гранили долгие времена; жизненных коллизий и у русского народа за тысячелетия случалось много, и если по каждому поводу, при тяжелой ситуации дополнять или переписывать натуру, то племя бы не состоялось. Готовые к перековке по чьему-то желанию угождают в конце концов в такой исторический шторм, что едва выплывают на берег, растеряв почти все нажитое в истории.
Мы не знаем, не помним, какими были наши предки, но, безусловно, они были более выносливыми, созерцательными, многомудрыми, ибо жили в полнейшем слиянии с природою; более мужественными, ибо всякое сражение проходило на расстоянии стрелы, копья и меча; более зоркими, ибо охота, пространства требовали взгляда чистого; более решительными и богобоязненными, ибо долгие ходы по землям требовали натуры рисковой, – а значит, не боялись смерти. Череда дней, испытаний, чересполосиц, сбивание в города, в огромные скученные безголосые орды, конечно, приисказили норов, нарушили этику и эстетику, взгляд опустили в землю, но стержень русской души, несмотря на перемены в мире, оставался нетронутым (по крайней мере, до последних лет).
Еще на моей памяти сельская Русь не знала замков, можно было попроситься на постой в любую избу, – а это многое значило для народной жизни в ее бесконечных дорогах. Конечно, рухнул прежний быт, а значит, поиссякли национальная этика и эстетика, душа народная стала грубее, примитивнее, несмотря на все образование. И нынешняя перемена общественного строя заставит мимикрировать народ, приспособляться, затаиваться в своей сущности, порою и засыпать. (Но спящий народ не есть мертвый, беспробудный.) Однако нельзя говорить, что народ нуждается в совершенствовании, ибо русский народ – это наше все, мы лишь крохотные малосилые зернышки его.
Народ нуждается в любви, но не в покровительстве: нуждается он в воле, которую почти отобрали. Всякая рыба ищет своих стихий, русский народ – народ глубины, бесконечного поиска, волнения, внутреннего постоянного недовольства собою, народ тихой драмы и самоустроения. Я говорю лишь о том народе, что живет на земле, собирает из нее не только на прокорм всем нам, но и духовно окормляет, храня и прикапливая исподволь национальную культуру. А пока кормилец наш, как и в прежние времена, – изгой, страдалец, как бы человек низкого сорта; себялюбивые города, похитив у крестьянина его волю, уничтожают и его смысл быванья, а значит, и себя изгоняют со света, бессмысленные и жалкие. Города похищают народ и истребляют его, доводя и себя до плесени.
Пространства диктуют условия жизни русскому народу; пространства – его школа, и сколько бы поколений ни приходили до или будет после нас, они все будут больно ушибаться, спотыкаться, падать, стеная, снова подыматься и двигаться наощупку вперед. Разве можно научить молодую семью, чтобы она жила, не расплескав чувств, не спотыкаясь на сварах, нытье, на внезапных вздрязгах. Нет. Так и нация, любой народ мира, перемогая тысячелетия, всякий раз накапливает свой, личный опыт. Даже свод эстетики и этики, накопленный в совместном прожитии, не оберегает народ от своих же ошибок. Увы! Хвори и выздоровление; встряхнул головой – и, помолясь, дальше.
Лишь самонадеянные «образованны», блуждая в трех соснах, любят воспитывать свой народ, почитая себя за апостолов. И тем приносят много горей…
В. К. В разговоре с писателем Личутиным не могу не коснуться вопроса о языке. Ваш язык называют самобытным, самоцветным, необыкновенно сочным. Но сегодня не о личных творческих секретах вашей работы над словом хочется вас спросить. Сегодня вполне реальна угроза уничтожения русского языка в целом. Вы чувствуете эту угрозу? И что, на ваш взгляд, нужно делать, чтобы ее предотвратить?
В. Л. Язык русский скукожится, изветреет лишь тогда, когда народ вовсе сойдет с земли и закроется в городах. Земля – родильница слова, его повествователь. И печаль не столько от того, что телевизор принакрыл нас голубым мраком, мерцающим сполохом затмил взгляд; печально, что земля скудеет крестьянином, а мы и не охнем.
«Слово, неправильно сказанное, неправильно и существует. Оно особую силу имеет». Так говаривали наши предки. Они считали, что слово не потухает, но, обладая особой энергией, заселяется в эфире, существуя в особом, может быть и райском, мире. Иначе неужели людские души, отлетая в рай, живут в вечном молчании, и неужели все живые звуки природы потухают и ложатся под ноги, вроде палой листвы, а не возносятся вслед за отлетающими душами? Этого никто не знает.
И каждый из нас, как почка, как листок на гигантском древе нации, не может верно знать, что с языком, в какую сторону он движется – в поре созревания он или усыхания. Наверное, три тысячи лет тому речь предков наших была победнее нашей (а может, и богаче?) – ибо были свои понятия, свой гармонический мир, осколки того словарного свода упали в наше время и обросли новой живой тканью.
Вот я написал роман «Раскол» о семнадцатом веке; не насилуя себя, не сочинив ни одного слова, не заглядывая практически в словарь Даля, я вынул народную речь из своей скверной памяти, даже и не подразумевая, сколько образов роится во мне.
Откуда нам знать, что такой же свод не носит живущий рядом с нами кочегар Петр Иванович? Ведь никто не знал в России, что на берегу Белого моря живет Марфа Крюкова, одноглазая бобылка, у которой в старушечьей головенке хранится весь былинный эпос, что эта бабенка помнит в несколько раз больше, чем легендарный Гомер. А случайно нашли ее – и поразились.
Конечно, нам скучно смотреть на этот пошлейший телевизор, растирающий наше национальное сознание в пыль и труху. Но что с них взять, с племени пересмешников, не умеющих запрячь русского жеребца? Пусть тешат себя иллюзиями, рассыпаясь мелким бесовским смешком. Это их завоеванное право.
Но куда хуже, на мой взгляд, что на русскую деревню наслан мор, ее хотят изжить со света, загнать в стойло. Не так ли и в прошлом веке «прохвессоры» натягивали на русский язык хомут – на кого барский, на кого тягловый; де, это слово устаревшее, то – старославянское, то – диалектное, а значит, второго сорта и без нужды вспоминать их.
Я пишу на русском, на том самом языке, на котором говорили мои предки тыщу лет, и никакой угрозы не чувствую. Меня порой шпыняют «образованны», рыгочут над моим стилем, отупелые от газетчины и того «консенсуса», которым хотят повязать и превратить Великий народ в сброд, расселив его нищетою по резервациям.
Собака тявкает, а караван идет…
Русский народ ничего не мог сказать в простоте, и отсюда сила, красота, волшебство его речи.
Слово – душа нации; гибкость языка, его многообразность, его ласковость, его многомерность и видимая податливость, его игривость при внутренней скрытности, его отчаянность и прицельная зоркость, его пронзительная певучесть, звуком своим соединяющая с небесами, – все это и есть содержание души русского народа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});