Спросишь, с чего бы это храбрый Кольвер, прошедший резню в окопах и обыски в бездомных поселках, так разнюнился? Храбрый Кольвер всего лишь съездил на фабрику.
Сегодня с утра опять заехал к Громе, подтвердил готовность к сделке, но пожелал увидеть материал.
— Вы имеете в виду инвестиции? Или вложения?
Чьма меня дернул за язык ответить:
— И то, и другое.
Тогда меня с почетом и «под большим секретом, только из уважения к вашей любви к архитектуре, господин Кемме!» отвезли в натуральный альд.
Ты никогда не задумывался, куда деваются дети со всей империи, от которых отказались их матери сразу после рождения? Не только простые безродные сиротки, которым не повезло родиться в семьях непорядочных людей или вовсе вне семьи, а еще и вырожденцы, которые напугали бы любую, даже самую добрую мать? Кривые, косые, уродливые, дебилы? Дети с крысьей губой и жабьей пастью, с перьями вместо волос, с плавниками вместо ручек и ножек? Все те, в ком жив Оранжевый Огонь? Все, кого собирают по больницам оранжевые братья и уносят… Не в приюты они уносят брошенных выродков, так и знай! Свозят сюда, в Хильстерр, и растят — на убой.
Растят в светлых, больших комнатах, водят гулять в сад, вкусно кормят и гладят по головке. Те привыкают к сытой жизни, становятся добрые, доверчивые. Куда их позовут, туда и идут. Когда им лет по семь исполнится, на фабрику начинают приходить мастера, знакомятся с детьми, играют с ними.
— Чтобы дети к ним привыкли, — пояснил Громе.
А потом мне продемонстрировали колья, которыми этих самых детей, как я понимаю, забивают перед закладкой здания. Колья гладкие, будто отполированные, покрытые нестираемыми уже подтеками крови. Некоторыми из них пользуются аж по сто лет. Обращаются бережно, протирают бархатными тряпками.
Сволочи.
Изверги.
Надеюсь, мы прижмем их к ногтю.
Кольвер. * * *
Голоса в темноте
«Ну что там ваш приезжий? А, Бойрон? Побывал уже на фабрике, твоими-то стараниями? Нет?»
«Да ну, Майр, брось. Что ему там делать? Кошель у него тощий. С собой никого он не привез — ни калеки, ни дурачка, ни вырожденца. Один он в номере остановился, как есть один. А если на фабрику и собирается, то не говорит об этом — да право, что он, оглашенный, с самим собой-то вслух разговаривать?»
«Для этого совсем не нужно быть оглашенным, дубина. Люди очень много делают вещей, которые даже самым странным созданиям кажутся странными. Взять вот тебя — удивляешься же? Вот то-то…»
«Да нет, точно. Не был он еще на фабрике. А если и побывает, ничего с этого иметь не будет. Братья строги, и на вывоз дальний никого ему не отдадут. Всем известно — не увезти ему никого из наших мест, не приживутся свайки нигде во всем свете, кроме нашей северной земельки…»
«Ну, он-то как раз и не все. Может выкинуть чего-нибудь этакого… столичного. А столица — это Государь. Я давно уже уяснил, с тех самых стародавних времен, когда кровью наша земля напилась на тысячу лет, что чем дальше Государь от наших мест, тем всем тут спокойнее. Присмотреть за ним надо. Слышь, Бойрон? Пригляди…»
«Да тюфяк он, а не государев служень! Квелый какой-то. Видно, не по душе ему наши края. Словно в Чьму угодил, а не в человеческие земли. Уходит словно через силу, а как вернется, сидит, строчит что-то на листиках бумажных, остервенело так, словно гресами одержимый. После листки в конверт складывает, да поцелуем запечатывает. И видно, что тоскует сильно. А потом спит до утра, и как проснется — снова по городу бродит».
«Ну-ну, посмотрим. И впрямь: может, просто праздный гуляка. От несчастной любви в наши пустоши подался, подальше от столичных огней да веселья. Или наоборот — от счастливой любви сбежал, н-да… Не каждый ее, счастливую-то любовь, вынесет да выдержит… Особливо отставной вояка, даа…»
«Мож, и впрямь турист какой. Блаженный».
«Щеголь!»
«Франт!»
«Фу-ты ну-ты!»
* * *
«Вишь, как разоделся? Что я говорил! Чучело самое настоящее!»
«Нее… Хорошенький. На папу моего похож…»
«Дура ты, Хильма. Что ты об отце помнить можешь? Маленькая была, да глупая не по годам. Оттого здесь и очутилась».
«Помню. Дом большой был, с колоннами, не такой, как здесь, нет — просто камень мертвый да дерево уснувшее. Но все равно — теплый, свой. Маму помню. И папу. Мама плакала, папа сердился, что глупая. Потом увез сюда. Папа всю дорогу трубку курил, пахло от него плохо, но своим. Отвез, братьям отдал, молчит, а в глазах мокро…».
«У-у, девчонки… Глаз не будет, чтоб реветь, так все одно — разревутся… Чего плачешь-то? Не воротишь сделанного, да и отец твой, должно быть, не жив уже давно. Не живут столько… живые».
«Я тоже не живая! Что ж теперь, не скучать, не горевать? Раньше не умела, так хоть теперь научили добрые люди слушать, выучилась, поняла… А тут еще этот приехал… В шляпе своей да в кружевах, да на папу похож…»
«Дура!»
«Дура… Ток все равно — похож…».
* * *
Из писем Кольвера Войлеса, путешественника 1750 год от О.о. фавьер, лэМилая Дженни!
Сегодня я чувствую себя лучше.
Прогулялся на рынок, по дороге наткнулся на лавочку кукольника — и приобрел тебе милый подарок. Очаровательного фарфорового пупса в платьице с атласными кружевами, цвет — пепел розы. Эдакое нежное увядание, весьма изящно. В твоей коллекции ему найдется достойное место.
Погода нынче хороша: на небе ни облачка, солнце не сильно припекает, в воздухе — запах виззелий, тут они цветут почти в каждом дворе. Смотрю на них и думаю — вот бы подарить тебе букет… Но виззелии не выдержат долгого переезда, даже если их заморозить в багажной камере. Так жаль.
Впрочем, я не слишком печалюсь — ведь наша встреча с каждым днем приближается!
Обнимаю.
Твой Коль. * * *
1750 год от О.о. фавьер, лэФай, здесь происходит что-то гораздо более страшное, чем даже массовое убийство невинных детей.
Сегодня я купил фруктов на рынке и решил сразу же спасти их от таркараньих посягательств, подвесив на балку, как привык делать это у себя дома. Так вот. Щели между потолком и балкой не оказалось, поэтому я решил вбить туда клинышек, и уже к нему подвязать сетку с грушами.
Хватило одного удара.
Не знаю, чьма побери, из чего они делают балки в домах… но оно кровоточит, Фай. И стонет. Такое ощущение, что стонет весь дом. И дрожит. И укоризненно смотрит.
Я не сошел с ума, Фай. Без глаз — но смотрит. И стыдит меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});