Большевистская Россия в геополитике и идеологии постверсальского Запада
Логика исторического бытия национального государства, не стремящегося к контролю над всем миром, не совпадает с планетарными доктринами. К ним не были готовы сами западные страны. Конгресс США, в котором доминировали «почвеннические», а не глобалистские настроения, устроив настоящий допрос В. Вильсону и Буллиту, в итоге усомнился в пользе для традиционной Америки всемерной вовлеченности в мировые дела, отказался ратифицировать Версальский мир, вступить в Лигу Наций и высказался за продолжение «изоляционизма». США оказались к 1920 году вне Версальского договора, и на довольно значительный промежуток времени американская внешняя политика оказалась в руках консерваторов-изоляционистов с лозунгом «подальше от Европы». Даже США в своем внутреннем положении еще не созрели для задач тех сил, что потом займут ведущее положение в американской финансовой и политической элите. Потребовались определенные усилия, чтобы укрепить в США соответствующие круги для проведения линии Хауза-Вильсона, и понадобился весь XX век для реализации их международного замысла.
Если Запад медленно, но неуклонно шел по этому пути, то СССР, наоборот, переживал обратный процесс некоторого восстановления исторически преемственных государственных начал. Идеология большевиков в области государственного строительства зижделась на тотальном отрицании преемственности истории и на претензии построить совершенно «новый мир». Борьба этого доктринерства реальности отразилась в истории идеи и практики СССР. Воспевая доктрину пролетарского интернационализма, русские большевики строили социалистическую федерацию отнюдь не по Энгельсу с его этосом поглощения неисторичных и неразвитых народов, ъ по Михаилу Бакунину, «протягивая руку братства» всем, невзирая на «разную степень культурного и промышленного развития», за что поплатились через 75 лет. Академики создавали малым народам письменность, историки и филологи конструировали из разрозненых памятников фольклора поступательно развивавшуюся в русле борьбы против «тюрьмы народов» национальную культуру.
Формально в основу создания СССР был положен проект Ленина, который отстаивал Троцкий, как наиболее близкий ему по взгляд дам, против концептуально отличавшегося предложения Сталин. Ленинско-троцкистская доктрина призвана была сделать СССР не продолжателем «упраздняемой» исторической России, а объединением совершенно независимых и самостоятельных наций. Сталинский проект, также произвольно кроивший страну по национальному признаку, рассекая живое тело русского народа, все же предполагал вхождение «социалистических наций» в Российскую Федерацию на правах автономий, то есть косвенно признавал историческую преемственность и факт, что эти «нации» являлись частями исторического государства российского. Именно против такого преемства возражали ортодоксальные большевики-интернационалисты — Ленин, Троцкий, Бухарин, Ларин. Этот эксперимент оказался неосуществимым в полной мере.
Начав с чудовищного погрома российской государственности СССР в своем реальном историческом бытии сам в известной мере преодолел воинствующе антирусский проект безнациональной «всей мирной социалистической федерации» под эгидой 3-го Интернационала. Марксистская доктрина — мощный инструмент разрушения в чистом виде совершенно не годилась для державостроительстваи. Большевикам неизбежно понадобился для выживания тысячелетний потенциал страны. Крах идеи мировой революции и угроза мировой войны, а значит, необходимость обороны от внешних сил — от «братьев по классу» во вражеской форме — понуждала космополитический марксизм обратиться к исторической памяти и традиционной внешнеполитической идеологии — защите национальных интересов. Идея мировой революции потерпела крах, хотя за это было заплачено утратой русских исторических стратегических завоеваний — результатами Ништадтского мира и Берлинского конгресса (Прибалтика, Каре, Ардаган, Бессарабия). Для восстановления контроля на территории собственной страны Советский Союз вынужден был пойти на прагматический компромисс между революционными войнами и практикой мирного сосуществования.
Изменения ортодоксальной марксистской концепции происходили не только в области идеологии. В сфере государствостроительства на практике реализовывалась «автономизация», а не конфедеративная химера на ленинских принципах национальной политики. Внешняя политика СССР, провозгласив отмену «тайной дипломатии царизма» и «неравноправных» договоров, уже в первое десятилетие вовсе не была полностью подчинена целям «мировой революции» и «международного рабочего движения», а обеспечивала и геополитические интересы исторического ареала. Уже «в 1920 году советская политика сделала окончательный шаг в сторону возврата к более традиционной политике в отношении Запада», признает Г. Киссинджер, подкрепляя свой точный вывод известным заявлением наркома иностранных дел Г. Чичерина. Верна и его характеристика формы возврата к традиционной внешнеполитической идеологии: «Невзирая на революционную риторику, в конце концов преобладающей целью советской внешней политки стал вырисовываться национальный интерес, поднятый до уровня социалистической прописной истины»[326].
«Постановление» об исторических науках 1934 года было сменой идеологических ориентиров: русскую историю частично реабилитировали, разумеется, густо приправив ее классовыми заклинаниями. Пушкина перестали называть камер-юнкеромъ, Св. Александра Невского — классовым врагом. Наполеона — освободителем, а Льва Толстого — помещиком, юродствующим во Христе, как требовала «школа» марксистов М. Покровского и С. Пионтковского, создавших красную профессуру. В позднесоветские годы об этом идеологическом нюансе не вспоминали, так как вся советская история уже представляла собой «непрерывную линию», а осуждение «культа личности» Сталина делало как бы неприличным любой непредвзятый анализ его периода даже в личном сознании людей. Те умы, что в силу отстраненности внутреннего сознания от марксистко-ленинской системы ценностей оценивали направления революционного строительства не по его соответствию «идеалам революции», а по критерию его большей или меньшей удаленности от традиционной государственности, немедленно объявлялись сталинистами, хотя они-то более, чем их обвинители, предпочли бы вообще не иметь ни Сталина, ни Ленина. Постсоветская историография обходит стороной эту тему. Можно отметить лишь обзорную статью, заказанную немецким фондом, которая признала, что «идеологическая машина большевизма разворачивалась ликом к державным идеям и государственным ценностям, связуя воедино прошлое и настоящее». Но авторы в корректно-академической форме скорее симпатизируют разорвавшим эту связь М. Покровскому и С. Пионтковскому, создавшим «материалистическую картину русского исторического процесса», нежели «своеобразной реставрации подходов русской академической науки», названной вскользь авторами «одиозным историографическим официозом империи»[327].
К концу «перестройки» с целью «развенчания сталинщины» в опровержения штампа советской историографии о Л. Троцком как злейшем враге ленинизма отечественными ортодоксальными ленинцами была переиздана с берлинского издания 1932 года книга Л. Троцкого «Сталинская школа фальсификации» — сборник документов и стенограмм партийных форумов и дискуссий, ставших секретными в СССР, и комментариев к ним Троцкого. Из документов ясно, что действительно не Сталин, а именно Л. Троцкий был в 1917 году настоящим alter ego Ленина в радикальном взгляде на мировую революцию и на Россию как «вязанку хвороста», а также в стратегии и тактике в отношении войны и мира, в бескомпромиссном требовании единоличной власти большевиков, в отношении к Временному правительству. Но редколлегия во главе с П. В. Волобуевым не только констатировала «общность их взглядов по многим кардинальным вопросам», для чего имела все основания, но с чувством удовлетворения от совершаемой справедливости предлагала пересмотреть «иконизацию Ленина… в духе сталинских представлений» и восстановить уважение к Л. Д. Троцкому, низвергнутому Сталиным для того, чтобы «загнать страну в казарменный социализм»[328]. Однако публикация отечественных поклонников мировой революции и пролетарского интернационализма становится для сегодняшнего исследователя, если он только не придерживается взглядов Ленина с Троцким, «Валаамовым благословением». Из материалов очевидно, что Сталин не только в период своей «автократии», но задолго до победы большевистской революции постоянно совершал отступления от ортодоксального марксизма и политического максимализма и действительно никак не был воплощением большевистской идеологии и тактики ленинского типа. В приводимых документах и комментариях Троцкого он в период ленинской эмиграции, «пытаясь самостоятельно выработать линию партии», постоянно выступает как «оппортунист», «полуоборонец», его позиция «в отношении германской революции 1923 года насквозь пропитана хвостизмом и соглашательством», а «в вопросах английского рабочего движения есть центристская капитуляция перед меньшевизмом».