Вторник
21 февраля 1961 года
Психиатрические отделения в больницах общего профиля появились сравнительно недавно. Да и то в больших больницах при медицинских институтах. Хронических эпилептиков, больных сифилисом в третьей стадии, пациентов со старческим и другими видами слабоумия держат отдельно, в Каллан-Парке или Глейдсвилле. А у наших пациентов нет выраженных органических повреждений мозга, они в основном страдают шизофренией и маниакальными психозами, хотя в психиатрии я не сильна. Однажды к нам на флюорографию приводили девушку с нервной анорексией — этим мое знакомство с больными психиатрического отделения исчерпывается.
Психиатрическое отделение занимает целый новый корпус, единственный, где нет стеклянных панелей в алюминиевых рамах. Здание возведено из красного кирпича, окон в нем немного, на каждом — решетка. Есть несколько всегда запертых двустворчатых стальных дверей для персонала, но вход только через одну — тоже стальную, со стеклянной панелью толщиной в дюйм, армированной стальной сеткой. Подойдя к двери после работы, я заметила, что на ней два замка. Войти в здание было нетрудно — требовалось только одновременно повернуть обе ручки, но как только дверь закрылась за мной, я поняла: чтобы выйти отсюда, мне понадобятся два разных ключа. Наверное, в тюрьмах такие же замки.
В отделении работают кондиционеры, обстановка успокаивает. Как местному персоналу удалось выпросить у старшей сестры-хозяйки все эти яркие, сочные краски и ткани? Очень просто: перед психами пасует весь мир, и сестра-хозяйка в том числе. С душевнобольными мы не в силах справиться потому, что их не вразумишь. От этой мысли становится страшно. Каждый из четырех этажей корпуса — обособленная территория. На первом — лаборатории и кабинеты, на втором — пациенты-мужчины, на третьем — женщины, на самом верхнем — дети. Секретарь в приемной позвонила доктору Джону Прендергасту и сообщила мне, что он встретит меня у лифта на четвертом этаже.
Прендергаст — человек, похожий на огромного плюшевого мишку с курчавыми каштановыми волосами, серыми глазами и сложением регбиста. Он провел меня к себе в кабинет, усадил и сам сел за стол — любого визитера обескуражит такая преграда. Даже пока мы обменивались любезностями, я поняла, что он парень не промах, а его мягкость и флегматичность обманчивы. «Нет, тебе меня не одурачить, — думала я. — Я не только психически здорова, но и умна. В твоем арсенале нет оружия, с которым ты можешь застать меня врасплох».
— Итак, о Флоренс… или, как вы зовете ее, Фло, — начал он.
— Фло — так звала ее мать. Насколько мне известно, Фло — полное имя. А Флоренс — выдумка отдела опеки.
— А вы недолюбливаете отдел опеки, — заметил он тоном утверждения, а не вопроса.
— У меня нет причин любить его, сэр.
— В отчетах сказано, что ребенок запущен. С ним жестоко обращались?
— О Фло заботились, с ней никогда не обращались жестоко! — возмутилась я. — Мать называла ее ангеленком и любила больше жизни. Да, миссис Дельвеккио-Шварц не принадлежала к числу ортодоксальных матерей, но была очень заботлива и ласкова с девочкой. Просто Фло не такая, как большинство детей.
После этой вспышки я заставила себя успокоиться, держать себя в руках и быть начеку. Я рассказала Прендергасту о жизни Фло, о равнодушии к материальным удобствам, об опухоли мозга и странной внешности ее матери, о том, как Фло появилась на свет на полу в уборной, принятая поначалу за боль в животе, о враче, который прописал гормоны, после чего и родилась Фло.
— Почему Фло перевели в Королевскую больницу? — спросила я.
— У нее подозревают психическое расстройство.
— И вы этому верите? — воскликнула я.
— Подобных суждений я не высказывал, мисс Перселл. Думаю, пройдет еще немало времени, прежде чем мы хотя бы приблизительно поймем, что с Фло, выясним, насколько повлияло на ее нынешнее состояние увиденное преступление и насколько — жизнь до него. Она говорит?
— Никогда, сэр, ее никто не слышал, хотя мать утверждала, что она говорит. Я обнаружила, что центры чтения у нее в мозгу или серьезно повреждены, или отсутствуют.
— Какой она ребенок? — с любопытством спросил врач.
— Очень восприимчивый к чужим эмоциям, чрезвычайно умный, удивительно милый и ласковый. Убийцу матери она так боялась, что при каждом его появлении пряталась под диваном, хотя его не считал опасным никто, кроме меня.
И так далее, и тому подобное — что-то вроде дуэли на рапирах. Врач понимал, что я рассказываю ему не все, а я знала, что он расставляет для меня капканы. Тупик.
— В отчетах полиции и отдела опеки сказано, что во время убийства матери Фло была в комнате. После того как убийца и жертва умерли, девочка осталась в той же комнате, не пытаясь позвать на помощь. Она макала пальцы в кровь и рисовала на стенах, — сообщил врач, нахмурившись и ерзая в кресле, но не спуская с меня глаз. — Вас, похоже, совсем не удивляет, что Фло пачкала стены. Почему?
Я недоуменно уставилась на него.
— Потому что она всегда рисует, — объяснила я.
— Рисует?
А-а, вот оно что! И дом, и ребенка они сочли вопиюще запущенными, поэтому о каракулях на стенах даже не упомянули! Не поняли, как это важно.
— Фло изрисовала все стены, — объяснила я. — Мать не запрещала ей, рисование на стенах было любимым и практически единственным занятием девочки. Вот почему рисунки кровью меня не удивляют.
Он хмыкнул и поднялся.
— Хотите увидеться с Фло?
— Вы еще спрашиваете!
Мы вышли в коридор, врач отпер дверь в другой мир, с решетками на окнах. Благодаря новым препаратам, успешно подавляющим агрессивность, дополнительные меры безопасности стали излишними.
— В больницах общего профиля правила трудно изменить, — вздохнул врач. — В Королевской больнице принца Альфреда от замков уже отказались, значит, скоро их не будет и здесь, у нас.
Фло поместили в отдельную маленькую палату, к ней приставили сестру, которая, судя по табличкам, имела не только общую медицинскую, но и психиатрическую подготовку. Мой ангеленок тихонько сидел на кровати, такой маленький и худой в куцей больничной рубашонке, что я чуть не расплакалась. С ужасом я заметила, что на ее плечиках застегнут плотный холщовый лифчик, к которому прикреплены кожаные ремни. От них под кровать тянулись прочные веревки такой длины, что Фло легко могла сесть или лечь, но не встать на ноги.
Я замерла.
— Почему на Фло смирительная сбруя?
Не ответив, Прендергаст подошел к кровати и опустил решетчатый бортик.
— Привет, Фло, — улыбнулся он. — Я привел тебе особенную гостью.