колокол мира. Я бил в этот колокол. Его звон до сих пор раздаётся в моих ушах, и я слышу: “Пусть никогда не повторится Хиросима!”».
Восстаньте, исчезнувшие в огне.
Пусть кровь заклокочет в аортах.
Колокол бьёт, и кажется мне —
Вы восстаёте из мёртвых.
Плакальщиц мира родная сестра,
Где в камень впечатались тени,
Встала обуглившаяся гора
Пред городом на колени[98].
В стихотворении Гамзатова «Колокол Хиросимы» Вергилием в этом аду становится «сошедший с пьедестала проводник» — японская девочка Садако Сасаки. Ей было всего два года, когда над городом взорвалась атомная бомба, прозванная американскими пилотами «Малыш».
Садако чудом удалось выжить, но через десять лет её настигла лейкемия. Радиационная болезнь была неизлечима, но девочка боролась за жизнь, складывая бумажных журавликов — оригами. Считалось, что если сделать тысячу таких журавликов, исполнится любое желание. Садако успела сложить больше шестисот. Остальных сложили её друзья, её похоронили с тысячей журавликов.
В память о Садако, обо всех детях — жертвах варварской бомбардировки в Мемориальном парке мира в Хиросиме был установлен памятник. Девочка с бумажным журавликом в руках и надписью на постаменте: «Это наш плач. Это наша молитва. Мир во всём мире»,
В Хиросиме этой сказке верят:
Выживает из больных людей
Тот, кто вырежет, по крайней мере,
Тысячу бумажных журавлей.
Мир больной, возьми бумаги тонкой,
Думай о бумажных журавлях,
Не погибни, словно та японка,
С предпоследним журавлём в руках[99].
Врач из хиросимского госпиталя рассказал Гамзатову:
«В тот августовский день, как обычно, мне нужно было ехать на работу в Хиросиму. Я стоял в очереди на остановке автобуса, далеко от города. Но когда я собирался войти, встретил знакомую женщину и уступил ей своё место. Через несколько минут над Хиросимой взметнулось пламя, столбы дыма и пыли. Над городом повис зловещий гриб. Потом пошёл голубой дождь, и ничего не было видно.
Ни своей знакомой, которой я уступил место в автобусе, ни коллег я в городе не нашёл. Все погибли. Не раз думал я последовать за ними, но вокруг меня стояли больные, лечить которых ни я, ни кто другой не были в силах. С мольбой взывала ко всему миру моя родная, моя сожжённая Хиросима. И я, один из многих людей мира, двадцать лет ищу лекарства от боли моего города, но настоящего исцеления ещё не нашёл. И мне некогда умирать, потому что я должен найти облегчение людям, гаснущим от рака, туберкулёза, распада тканей. Двадцать лет прошло с тех пор, но люди Хиросимы умирают и поныне. А кто остался в живых, того трудно назвать живым.
Расул Гамзатов писал о поразившем его в Хиросиме рояле, у которого обгорели клавиши. Но погибший, молчащий уже много лет инструмент не был нем — его музыку слышал поэт:
...Я думал о событье давних дней,
Что не вернёшь ничто и не поправишь,
Что нету даже праха тех людей,
Чьи пальцы знали холод этих клавиш.
И молчаливый траурный мотив
Плыл над землёй, где столько льётся крови,
И, потрясённо голову склонив,
Ему внимали Моцарт и Бетховен[100].
Поэт из Хиросимы поведал Расулу Гамзатову свою трагедию:
«В день этой неслыханной беды я был в отъезде. Когда вернулся, то не нашёл ни дома своего, ни города. Не нашёл ни жены, ни детей, ни родных. Не нашёл их ни убитыми, чтобы похоронить, ни ранеными, чтобы прижать их к груди. Так и не пойму — в пыль ли, в золу ли они превратились. Но и поныне их тени бродят по улицам города. Я думал: “Всё кончено. Покончу с собой”. Но страшное горе подсказывало мне стихи. Я пишу их все двадцать лет. Иначе я давно бы покончил с собой. Нет конца печальной песне о Хиросиме!»
Расул Гамзатов посещал Хиросиму несколько раз. И всегда это была новая боль. Тревога за судьбы человечества вновь и вновь влекла поэта к перу, как несчастного поэта из Хиросимы. Образ мира был запечатлён в трагедии города, драма человечества — в образе девочки Садако. Неприятие войны и страданий, горестных потерь и обугленных судеб рождали произведения, которым было суждено войти в большую литературу.
Там же, в Хиросиме, на листки блокнота лёг набросок стихотворения, ставшего в будущем знаменитыми «Журавлями».
Поэзия оставалась верной спутницей Расула Гамзатова. Она спасала его в самые трудные минуты, разделяла его радости и печали.
Его пребывание в Японии ещё продолжалось, когда из Дагестана донеслась скорбная весть.
Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова...
Но сердце поняло: «Нет больше мамы»...
Мама! В ночь мучительную ту
Я, твой сын, с тобою не был рядом.
Тщетно ты меня искала взглядом,
Уходя во тьму и немоту[101].
МАМА
Кончина матери оглушила Расула Гамзатова. Он не мог в это поверить даже в Хиросиме, где погибли десятки тысяч матерей.
Старой люльке пустовать не нужно,
Без детей, мол, в доме нет тепла...
Прошептала нам: «Живите дружно.
Помните меня». —
И умерла.
...Как ты просила — камень самый скромный
Могильный холмик осеняет твой.
Но для меня и неба свод огромный,
И всё вокруг — твой памятник живой[102].
«Моя мать Хандулай была обычной и неграмотной женщиной, — писал Гамзатов. — Родила четырёх сыновей, двое из которых сложили головы на полях Великой Отечественной, вырастила дочь, была хорошей соседкой для соседей, надёжной и отзывчивой родственницей для родных».
И ещё она была надёжной опорой для своего мужа — большого поэта Гамзата Цадасы, который прожил славную, но трудную жизнь, и Хандулай разделила её с ним.
Расул Гамзатов вспоминал прощальные слова отца: «Я ухожу туда, где буду всем обеспечен и от всего защищён, — говорил он. — Ты, Расул, теперь старший в доме, и потому не огорчай и не давай огорчать мать. Береги её покой