Кажется невероятным, что культура Хэйана могла быть хоть как-то связана с культурой японского «простонародья». Но это так: праздники во дворцах совпадали с календарем, связанным с земледельческим календарем обрядов. Но, конечно, и роскошество, и сами обряды блестящей аристократии не шли ни в какое сравнение с деревенскими праздниками — соревнованиями сумоистов и бегунов, что проводились около местных храмов синто… Пожалуй, описание таких праздников напоминает европейские пасторали или карнавалы в том же Версале, где знатные господа и дамы обожали переодеваться пастухами и пастушками.
Увы, когда утверждается, что после нас может быть хоть потоп, этот потоп непременно случится. Так было с Версалем, так было и куда раньше и с Хэйаиом. Но умерли лишь аристократы, а их культура осталась жива. Так и в японском народе живо и поныне особое ощущение красоты. Красоты, которой могло и не быть без той легкомысленной эпохи.
Дж.Б. Сэнсом считал: «Многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным… Она была продуктом скорее литературы, чем жизни. Поэтому термины индийской метафизики становятся своего рода модным жаргоном, буддийские ритуалы — зрелищем, китайская поэзия — интеллектуальной игрой. Упрощенно можно сказать, что религия стала искусством, а искусство — религией. Мысли хэйанской знати, несомненно, в основном были заняты церемониями, нарядами, изящным времяпрепровождением (вроде стихосложения и любовных интриг, ведущихся но правилам). Наиболее важным представляется искусство письма, потому что оно было необходимо для всех этих занятий… Японцы, переделывая то, что заимствовали, иногда выхолащивали и суть, но одновременно они избавлялись от всего, что было для них слишком неуклюжим и грубым. От прикосновения руки японца устрашающие божества и демоны китайской мифологии принимали дружелюбно гротескный вид, суровый конфуцианский кодекс смягчался, мрачный индийский аскет, умерщвляющий плоть, на японской почве превращался в умеренного отшельника, наслаждающегося книгами и цветами».
Живопись
Пока что мы говорили, в основном, о религиозном искусстве. К каноническим статуям под влиянием школы Сингон добавились попытки отобразить духовную вселенную при помощи особых картин «мандара» (санскр. — «мардала»). Это — один из важнейших жанров религиозной живописи начала периода Хэйан. Он повлиял и на светскую живопись. Известны два величайших светских художника этого времени — Каванари из Кудара и Косэ Канаока. Увы, нам остались лишь имена и мнение их современников — но не их творения.
Расцвет Фудзивара стал веком роскоши (для малого круга высшей аристократии). Дворцы того времени состоят из просторных комнат и залов, связанных галереями. Полы, потолки и ширмы обычно украшались. После начала времени изоляции особое влияние на живопись оказал синтоизм и характерное для него любование природой. Ландшафтная живопись оказала влияние даже на буддийскую иконографию. Такого влияния не избежал даже автор «Пути к спасению» Гэнсин. Он использовал живопись ради пропаганды своей идеи религиозного обновления. Его авторству приписывается картина, на которой Будда Амида с бодисатвами Каннон и Сэйси встречают верующих в раю. Высшие существа, радуясь спасению людей, играют на музыкальных инструментах, а позади них открывается райский сад.
Дж.Б. Сэнсом отмечает, что в японском искусстве был особый фактор, подчеркивающий стремление к строгости и чистоте. Это — каллиграфия. Только при ее помощи можно раскрыть японскую эстетику. Правильное движение кисти, чистота линий должны соответствовать канонам. Это — путь к самодисциплине и высокому вдохновению. А материалы — тушь и бумага — таковы, что они не потерпят ни малейшей небрежности. Так создавалась высочайшая гармония.
Мы говорили, что без поэзии нельзя было рассчитывать на продвижение при дворе. Но поэзия шла бок о бок с каллиграфией, хороший и отточенный почерк — это и свидетельство высшего аристократического происхождения. Недаром многие императоры были величайшими каллиграфами своего времени.
Еще одни жанр изобразительного искусства связан с закатом клана Фудзивара. Это «эмакимоно», цветные картины-свитки. Некоторые из этих свитков иллюстрируют популярные произведения литературы того времени (особенно интересен старейший из свитков, посвященный «Гэндзи моноготари»). Пока что такие картины — тоже заимствование. Но их сюжеты уже вполне национальны. Пройдет время, и появится истинно японский стиль «ямато-э»…
Любопытно, что в те неспокойные для японской провинции годы была сделана удивительная попытка перенести хэйанское искусство не куда-нибудь, а в землю Муцу, «горячую точку». В 1095 г. Киёхира Фудзивара построил там крепость Хирандзуми. Он основал город, который впоследствии мог бы соперничать с самой столицей, сделавшись центром искусства и наук. Неизвестно, как далеко смог бы зайти тот смелый эксперимент, но в 1189 г. «северная столица» была сокрушена полководцем Ёритомо Минамото.
Что ж, «мирская слава — словно утренний туман», — так говорили обитатели «японского Версаля». И в чем-то, наверное, они были правы. В истории Хэйана не могло быть никаких альтернатив — рано или поздно сей этап истории завершился бы. И это завершение могло стать и куда более жестким.
Часть VI.
Война Гэмпэй и Камакурский сёгунат (1185–1333 гг.)
Глава 22.
Время меча, лука и лошади
Этой ночью ветер будет петь
Под грозы величественный смех.
Собирает свою жатву смерть,
Умереть — не самый страшный грех.
Трепещите, смертные, настал
Тот неодолимый, страшный час.
Князь или раб, король или вассал —
Мрак поглотит каждого из вас!
Думаешь, что это дождь и смерч?
Как же ты наивен, человек! Этой ночью мое имя —
Смерть! И запомнишь ты его навек…
Ну, конечно, если будешь жить,
Что тебе, увы, не суждено…
А земля и предутренней тиши
Кровью пропиталась, как вином.
М. Астахова
Мы переходим от приятного для аристократов столицы периода Хэйан к тому трагическому времени, которое вошло в легенды, перешагнувшие и века, и государственные границы. Война Гэмпэй — самая известная из самурайских войн, которая продолжалась с 1180 по 1185 г. Она породила самых знаменитых героев японской истории и массу мифов и литературных произведений, иные из которых создаются и в наше время, притом не только в Японии, но и у нас, в России.
Самураи и бусидо
Весь XII век стал временем столкновений интересов двух кланов — Тайра и Минамото. При этом вражда, раз начавшись, уже не затихала.
Новое сословие, которое могло вести войны, к тому времени успешно сформировалось. Конечно, самураев можно считать мелкопоместным служилым дворянством. Но здесь есть и особый колорит.
Конечно, военное сословие формировалось по всей стране. И все же войны с «варварами» сыграли особую роль. На севере роды айнов смешивались с переселенцами с юга, многие из которых, не будучи блистательными аристократами, отлично ощутили на себе, что такое «галантный» период Хэйан. Некоторые из «замиренных» айнских кланов давали воинов местным властителям (которые, впрочем, порой поднимали мятежи). Если относительно Хэйана напрашивается выражение «японский Версаль», то север — это, скорее, «японский Дон». Туда бежали разорившиеся мелкие землевладельцы, туда могли уходить и крестьяне. Там формировалась особая прослойка, вполне сопоставимая с казачеством.
К XII веку в стране были отлично подготовленные воины, но сражались они не за интересы центральной власти, а за кланы, к которым принадлежали. У них уже начал вырабатываться свой кодекс чести, свои устои жизни и поведения. Но пока что самурайство еще не было самостоятельной политической силой. Этих воинов использовали блестящие аристократы, относившиеся к ним, мягко говоря, с презрением.
Само слово «самурай» произошло от глагола «сабураи» «служить великому человеку». А «великие люди» — это крупные феодалы. Ранее для самураев использовалось слово «буси» «воин». Оно известно нам из названия морально-этического кодекса самурайства — «бусидо», «путь воина». Это не армейский устав в нашем понимании, как можно было бы предположить. «Бусидо» — свод неписаных (но от этого, пожалуй, еще более жестких) правил.