Легко рассуждать Марине. Жребий пал на Тамару, а не на нее. Стреляться «на самый крайний случай» придется не ей, а Тамаре!
Так или иначе, останется она жива или погибнет, весь город узнает… Славу их отца, героя Русско-японской войны, заслонит новая слава. Теперь о Салтыковых никто не станет говорить: семья героя, скажут – семья убийцы…
Как странно казалось, что для решающего разговора Павел вызвал ее на кладбище. Они бродили между могил, засыпанных снегом; кое-где протоптаны были дорожки, там и шли Павел, Марина и Тамара, а вдали мрачными призраками маячили Виктор и еще какие-то двое… вроде бы Тамара уже видела их однажды, а может быть, и нет. Одни кресты покосились, другие осели в сугробы, но на некоторых отчетливо сохранились прощальные надписи, и Тамара с каким-то странным, болезненным вниманием читала и читала их одну за другой.
«На пароходах плавал век свой весь
И наконец причалил здесь».
Строчки начертаны на могиле какого-то капитана. А эти слова, конечно, принадлежали неутешной вдове: «Прощай, любезный муж, встретимся на воскресении мертвых!»
При виде следующей эпитафии Тамара не смогла держать улыбку:
«Здесь покоится прах серебряных дел мастера Ивана Никитича Заева. Сын его, Андрей Иванович Заев, продолжает принимать заказы в собственном доме на Полевой улице».
А две следующие надписи невольно заставили Тамарины глаза повлажнеть:
«И счастье, и любовь, и прах, мне милый,
Увы, поглощены могилой!»
И еще вот эта, самая трогательная:
«Кроплю твой прах горючею слезою,
Утешусь лишь, как встретимся с тобою».
Может быть, когда Тамару убьют за то, что она совершит, мама напишет ей такую же эпитафию?
Нет, не напишет. Не будет у Тамары могилки, не будет креста, чтобы табличку с эпитафией крепить. Софью Перовскую сначала повесили, а потом бросили в яму с негашеной известью. То же будет и с Тамарой Салтыковой…
Она медленно воздела руки к голове и взялась за волосы. Одновременно она как бы видела себя со стороны и изумлялась: кто эта растрепанная девушка в белой ночной сорочке, которая сидит на постели с зажмуренными глазами в позе страшного отчаяния? Почему она попала в такую ужасную историю? Как так могло случиться, что ей предстоит стать убийцей другого человека… пусть врага, но – человека?! Как она могла позволить, чтобы топор палача (вообще-то браунинг с семью пулями, но в данном случае это не суть важно) был вручен ей, девчонке?!
«Очень уж нрав у тебя мягкий, Тамарочка, – бывало, говорила ей мама. – Глина мягкая, а не нрав! Что хочешь, то из тебя и вылепишь. Ладно, только добрые люди на твоем пути встречаются, а ну как злые навалятся? Что из тебя будет? Смотри, будь осторожна!»
Навалились они, злые люди. Слепили из розовенькой, нежненькой барышни, погруженной в мечтанья да вышиванья, другого человека… нет, не человека, а просто руку, которая должна спустить курок.
– Барышня, Тамарочка! – восклицает за дверью Маня. – Матушка уже за столом!
На самом деле, ведь уже рассвело. Темно в глазах и в душе Тамары, но – редчайшая редкость сырой приволжской зимой! – за окном солнце светит. Такой особенный весенний полусвет-полудымка, пронизанный ароматом начавшего таять снега и первым тиньканьем синиц. Дрожат ветви берез за окном, чуть касаются стекла… Это озорное царапанье Тамара, сколько себя помнит, слышит по утрам, и улыбается, и бормочет: «Отстаньте, подружки! Я еще немножко посплю…»
Неужели в последний раз?!
А что с ней сделают, если она откажется?
Убьют. Синеглазый красавец товарищ Виктор сделает это своими руками. Потому что товарищ Павел, вручая ей браунинг, внушительно сказал:
– Помните, товарищ Валентина (она стала теперь Валентиной, она не только волю свою, но даже и имя утратила!), что залогом успешного завершения дела становится теперь жизнь ваших близких.
Жизнь мамы, значит. Жизнь Мани, которая вырастила Тамару и была ей как вторая мать.
Ой, невозможно об этом думать! Лучше уж поскорей покончить со всем!
Она вскочила с постели на домотканый половик, мгновенно озябла, подбежала к голландке, топившейся из коридора, прижалась к ее теплому боку («Прощай, прощай, печенька, матушка!»), нагнулась над тазиком с водой, поплескала в лицо. Особенно тщательно обмывалась губкой, потом вытиралась. Поглядывала в зеркало на свою сияющую, розовую, ознобными пупырышками покрывшуюся кожу. Сны, сны, потайные девичьи сны о ком-то, кто однажды придет и коснется губами ложбиночки меж грудей – «Суженый мой, ряженый, приходи меня поцеловать!»… Сбудутся ли эти сны?
Ой нет, ни о чем больше не думать! Иначе захочется начать с того, чем, возможно, предстоит закончить: выпустить себе в лоб не последнюю, спасительную пулю, а сразу уж первую.
Полуодетая, в нижней юбке, Тамара кинулась в угол, упала под образа. Икона Казанской Божьей Матери, любимая ее икона. Сколько молитв перед нею произнесено, сколько жарких мечтаний ей поверено!
Сегодня молитвы не шли с языка, только глаза жадно впивались в темные, непроницаемые глаза Богородицы. Матушка-Заступница все знает, все понимает. Все может! Может уговорить своего сына, чтобы он…
А как же его «Не убий!»?
Нет, не станет Матушка-Заступница уговаривать своего сына миловать девку-убийцу. Не стоит и просить…
Тамара и не просила. Только смотрела, бездумно смотрела в темные, непроглядные очи Богородицы.
– Ну вот, – громко сказала за дверью Маня. – Дождались. Одни будете завтракать, а мы с Анной Васильевной в церковь отправляемся. А вы муфту матушкину не видали, а, Тамарочка?
Не дождалась ответа, заскрипела половицами, уходя.
Тамара вскочила, метнулась к двери – проститься с мамой! – но замерла.
Нет, нельзя. Мама сразу все поймет, почует беду. Не надо. Да и больнее это – длить последнее прощанье. Не нужно.
Она даже к окну не подошла – стояла, прижавшись к печке, пока не хлопнула калитка и не заскрипели доски старого тротуарчика под шагами двух немолодых, огрузневших женщин. Представила: мама идет, сунув руки в рукава, чтоб не зябли – муфту она так и не нашла.
Разумеется, как она могла ее найти, когда муфта со вчерашнего вечера спрятана у Тамары под матрасом? И не муфта это теперь вовсе, а кобура, как у военных бывают кобуры для револьверов. Сам же револьвер в тайничке под отставшей половицею. Лечь на пол, поглубже заползти под кровать и у самой стенки подковырнуть ножом…
Мама и Маня прошли мимо. Наверное, уже скрылись из виду.
Прощайте, любимые!