— Нет, не нужно, — сказала Лил. Принеся нам лимонад, кофейный торт «Сара Ли» и бутылочку витаминов, она села в конце стола. — Мне нравился Люк, каким он был раньше, и я хочу, чтобы Фред оставался таким, как есть.
— Но это не так, Лил. Тебе было скучно и ты была несчастлива со мной до того, как я стал жить по воле Жребия. Теперь тебе не скучно и ты несчастлива. Это прогресс.
Лил покачала головой.
— Если бы не Фред, думаю, я вообще не пережила бы всего этого, но он помог мне понять, что твое поведение — не что иное, как извращенный бунт слоноподобного ребенка.
— Фред!
— Погоди минуту, Лил, — сказал он. — Это не совсем то, что я думаю.
— Ладно, — сказала Лил. — Извращенный бунт слоноподобного ребенка-шарлатана из «Фи-бета-каппа».
— Так-то лучше, — сказал он, и мы засмеялись.
Мисс Вэлиш принесла нам кофе и села со своей чашкой на стул перед окном. Она улыбнулась, когда мы дружно сказали «спасибо», и откусила большой кусок сахарной булочки.
— На самом деле, — сказала Лил, — теперь, когда ты дал мне понять, на что способен, и мне на тебя наплевать, я нахожу это любопытным. Ты должен был мне раньше рассказать о своей дайс-жизии.
— Жребий не велел мне этого делать.
— Ты никогда не делаешь ничего сам? — спросила мисс Вэлиш.
— Нет, если это зависит от меня.
— Люк — единственный из тех, кого я знаю, — сказал Фред, — кто советуется со своим Богом всякий раз, прежде чем пойти в сортир.
— Я думаю, доктор Райнхарт настоящий ученый, — сказала мисс Вэлиш. Мы все посмотрели на нее. Она покраснела. — Он не позволяет своим личным соображениям вмешиваться в то, что делает, — продолжила она. И снова покраснела.
— Это я заметила, — сказала Лил.
Все смущенно замолчали. Когда я вернулся из клиники, Лил подвергла меня исчерпывающему допросу по поводу произошедшего тем вечером в ванной доктора Манна, и я рассказал ей правду, которая была исчерпывающей. Ее реакция тоже была исчерпывающей, и я стал спать один в своем кабинете. Вероятно, Фред также провел исчерпывающий допрос мисс Вэлиш, но ее ответы, судя по всему, не отвратили его от цели. После вечеринки в честь Крума Фред медленно, но верно, со всей дисциплинированностью и скрупулезностью ученого, которой славятся гарвардские выпускники, пробивал себе дорогу в не такие уж крохотные трусики мисс Вэлиш; казалось, его не волнует, работали другие ученые над этим предметом ранее или нет.
— Единственная проблема, которую я вижу во всем этом, — сказал Фред, — это то, что у тебя нет чувства меры, Люк. В определенной степени жизнь по воле жребия имеет ценность, чрезвычайную ценность. Я испытал это. Я говорил с Орвом Богглзом и с той девушкой, Трейси, и с парой других твоих учеников, и я знаю. Но Боже правый, Люк, сколько проблем ты натворил, не посмотрев на всё это проще и не используя здравый смысл.
— Преуменьшение века, — сказала Лил.
— Я иногда могу перестараться, но ради доброго дела. Доброго дела. «Дорога излишеств ведет к дворцу мудрости» — так сказал Кэлвин Кулидж[125], и я ему верю.
— Но больше никаких вечеринок в честь Крума, ладно? — с улыбкой спросил Фред.
— Я обещаю никогда больше не играть шесть ролей на одной вечеринке.
— Но ему нужно продолжать экспериментировать, — сказала мисс Вэлиш.
— Я обещаю быть не более чем умеренным шарлатаном, — сказал я. — Весь день.
— Ну, теннис, плаванье в океане, клуб или яхта? — сказал Фред и поднялся из-за стола.
— Нам нужно еще два варианта, — добавила Лил.
— Я бросаю, — сказала мисс Вэлиш и встала, чтобы пойти к буфету и достать наши фамильные игральные кости. В итоге мы все собрались вокруг кухонного стола, и мисс Вэлиш бросила кубик на испачканную скатерть: теннис. Мы спросили Жребий еще раз, чтобы узнать, на чьей машине поедем, и еще раз, чтобы узнать, кто с кем будет играть, и вышли.
Был первый уик-энд августа, и мы отдыхали в нашем старом фермерском доме в полях сумаха на Восточном Лонг-Айленде, и все шло довольно неплохо. Лил, расспрашивала меня целый месяц о теории Жребия и дайс-терапии, становясь все более заинтересованной и все менее враждебной. Однажды вечером я привел к нам ужинать профессора Богглза, и он с похвалой отозвался о дарах Жребия.
Наше раздельное проживание и развод были в стадии временной неопределенности. Лил терпела меня на условиях, что я буду вести себя с «разумной» абсурдностью.
Частым гостем после моего выхода из клиники в середине июля стал Фред Бойд, и мы провели полдюжины восхитительных дискуссий о теории и практике Жребия. Он был склонен цитировать Юнга, Райха или Р. Д. Лэнга, чтобы показать, что мои идеи не столь уж и оригинальны, но тем самым, казалось, также подразумевал, что они могут быть стоящими. Он начал сам экспериментировать со Жребием. Даже намекнул, что это, возможно, помогло в его научном проникновении в мисс Вэлиш.
Лил снова даровала мне мои супружеские права где-то около конца июля, и хотя сначала наотрез отказывалась пробовать какие бы то ни было постельные игры со Жребием, в последнюю неделю немного уступила. У нас было два интересных сеанса, в особенности Лил понравились полчаса игры в «грешника — святого», в которой Жребий дважды сделал меня святым, а ее грешницей.
Когда мы играли в шахматы, она часто бросала Жребий, чтобы определить, который из двух ходов ей сделать; она всегда предлагала Жребию решать, какой фильм мы будем смотреть. Она даже разрешила Ларри снова играть с кубиками, но только с условием, что у нее будет право вето на варианты.
Но настоящий прорыв в наших отношениях наступил, когда однажды днем, пока дети были на пляже, мы с ней сыграли в эмоциональную рулетку. Мы упростили стандартную игру, используя в качестве вариантов только три эмоции — любовь, ненависть и жалость, но усложнили ее тем, что эмоции выбирали мы оба. Мы бросили Жребий, чтобы определить, какой будет первая трехминутная эмоция у каждого из нас. Лил выпала ненависть, а мне любовь.
Я умолял, а она оскорбляла меня; я пытался обнять ее, а она всерьез пнула меня в левое бедро (слава Богу!); я опустился на колени, и она на меня плюнула. Три минуты на песочных часах для варки яиц наконец иссякли, и" мы снова бросили Жребий. Я получил жалость, а она опять ненависть.
— Бедная Лил, — сказал я ей, как только увидел приказ своего Жребия, и если бы я резко не пригнулся, думаю, ее кулак прошел бы сквозь мою голову и вышел с другой стороны. Горечь, накопившаяся за месяцы и годы, которая раньше выражалась только в сдержанном сарказме, выплеснулась наружу в физических действиях и в брани. Она плакала и кричала, скрежетала зубами и молотила меня кулаками, и даже раньше, чем иссякли три минуты, рухнула в слезах на край кровати.
— Вперед, — сказал я, когда время вышло, бросил Жребий и получил ненависть. Она апатично бросила свой Жребий и получила любовь.
— Безжизненный клок мочалки, — зашипел я на эту сучку. — Пугало-зомби, надгробие плаксивое. Да я скорее буду ласкать левый локоть мисс Рейнголд, чем прикоснусь к твоему трупу.
Вначале я увидел, как ее глаза гневно засверкали, а потом у нее в голове будто вспыхнула искра — глаза засветились, и она посмотрела на меня с нежностью и состраданием.
— …сиськи как кнопки, жопа такая плоская и костлявая, что сойдет вместо утюга…
— Люк, Люк, Люк, — повторяла она мягко.
— Разлюлюкалась, сучка. У тебя не больше храбрости, чем у раздавленного муравья. Мышь. Я женился на мыши.
Ее лицо опять вспыхнуло от гнева.
— Посмотрите на нее — не может и тридцати секунд выполнять приказ Жребия, не теряя контроля над собой…
Замешательство. Я расхаживал перед ней в сильном гневе.
— Подумать только, все эти годы я мог бы трахать женщину: с большими грудями и способную получать тысячу оргазмов, вот как Арлин…
— Люк… — сказала она.
— или сладкожопую тигрицу, как Терри…
— Мой бедный, бедный Люк…
— А мне досталась мышь: глаза-бусинки, ободки красные, и хвост волочится.
Она улыбалась и качала головой, а ее глаза, пусть и с красными ободками, были ясными и сияли.
— …мне блевать охота, как об этом подумаю. — Я стоял над ней, сжав кулаки, презрительно усмехался, шипел и хватал воздух. Это было так приятно, но она смотрела на меня мягко и безоружно. Казалось, мои оскорбления не задевают ее. От этого я распалялся все больше и больше, пока не начал позорно повторяться.
— Люк, я люблю тебя… — сказала она, когда я сделал паузу.
— Жалость, глупая. Ты должна чувствовать жалость. Не можешь даже в игры правильно играть…
— Мой Люк…