съел две миски.
Можно было пойти… Пойти погулять, посмотреть на колодец, посмотреть на дуб, на колокол…
Никуда вот только не хотелось. Это окрошка, после нее всегда спать хочется, и лето прошло. Вчера еще День Защиты детей, а сегодня Яблочный Спас, и моргнуть не успели.
Смотрел в окно, наверное, час. Ветер качал деревья, яблоки стукались друг о друга и в стену, сад был наполнен движением и веселым весенним светом, как в начале лета. Плохо, свет был как в начале лета, а настроение нет, и смотреть на этот свет не хотелось.
Заглянул к маме. Она старательно чистила швейную машинку. Пахло машинным маслом и палеными валенками. Вышел из дома.
Солнце перегнуло далеко за полдень, а я все не знал, чем заняться, сидел на ведре под вишней, строгал корень, тоже вишневый, от старой вишни. Захотелось вишневую ложку сделать, чтобы есть мед вишневой ложкой.
Я, кажется, боялся. Вернуться туда, в лес. Приду, а колокола не увижу. Выкопали. Подогнали через лес «буханку», или квадр, забагрили лебедкой, затянули в волокушу и утащили. И дуб. Зацепило сухой ночной грозой, раскололо молнией до корня, ну или исчез. Прибежал бы я туда, на дубовую поляну, а дуба нет, ушел. Не сгорел, не спилили, исчез, перешел за дальние гривы. А колодец пиявочный высох и обвалился сам в себя, тайные тропы затянулись мхом и снытью. Ну да, пропустил, не нашел. Тропу, ведущую к логу. Надо было пробовать в туман, точно. Недаром же название такое, путь открывается в дни тумана, надо только пройти, Дрондина права. Но думал, времени еще полно, да и искать не спешил, а оно все раз – и закончилось. И почти темно.
Темно. В августе в полседьмого уже темно. День закончился, я его не и не заметил.
Я достал свечки, зажег, но стало еще хуже. Со свечкой мир за стенами дома окончательно исчез, ветер остыл и больше не перекатывался через холм, яблоки замолчали, в траве вдруг проснулась бестолковая тля и энергично заскрипела, заскрипела, и хлоп – замолчала, а я подумал, что ее зашибло яблоком. Я дунул, пламя погасло, но в сумерках еще долго моргал красный огонек, сворачивалась в пружину синяя нитка дыма, пахло воском и горелым фитилем.
В доме тихо, мама, кажется, ушла. Или уснула. Мне бы тоже уснуть. Я некоторое время смотрел в окно, лег на диван. Часы, ходики с кукушкой, еле слышно. В них позатем самым жарким летом заклинило шестерни, дверца рассохлась, а кукушка угорела в своей треугольной будке, стрелки запнулись друг за друга и вовсе слиплись, и между цепочками наладил паутину паук. Но иногда по ночам часы оживали, я, проснувшись ночью, слышал, как они идут, хотя этого быть не могло – гири-шишки давно лежал на подоконнике. И тогда, в последний вечер я слышал давно остановившиеся часы.
Не засыпалось. По краю окна прокрался месяц, в лесу за Сунжей крикнул козодой, может, и заяц, не знаю, козодои у нас водятся или нет, вряд ли, но так орут козодои, когда сбиваются в стаи, собираясь задрать теленка.
Я старался не вспоминать, но они вспоминались.
Шнырова. Ее бабушка украла топор и попала в психушку.
Дрондина. Ее бабушка воровала полотенца и едва не захлебнулась в керосине.
Я остался один.
Заполночь яблоки опять забеспокоились, теперь они не мяли друг другу бока, а словно пытались прорваться под крышу, стучали в нее твердыми кулаками. Диван разогрелся, сколько я не ворочался, найти спиной прохладное местечко не получалось, в комнате духота, хотя окно открыто, и доски на полу прохладные.
Я поднялся с дивана и вышел на крыльцо, и увидел, что все вокруг дома усыпано яблоками. Яблоки падали на крышу, скатывались по желобам шифера, и шмякались на землю. Пахло кисло-сладкой недопеченной пастилой, забродившим соком, яблоки светились оранжевым, в их боках отражалась луна.
Я сел на пол, сбоку от ступеней, под керосиновую лампу, вытянул ноги. Тут и уснул.
Шнырова. Ее мама голыми руками задавила бешеную выпь.
Дрондина. Ее тетя угнала в Брантовку двухместный дельтаплан.
Яблочный вор. Это как еж, но раза в два крупнее и морда квадратная. Яблочный вор выбрался из дальних нор и явился за яблочным запасом. Я попробовал нащупать в кармане телефон, но он прилип, а потом я вспомнил, что в нем давно кончилось электричество, бесполезная вещь, никто не мог снять яблочного вора, хотя многие его видели.
Шнырова в автобусе всегда ездила на передних сидениях.
Дрондина в автобусе всегда ездила сзади.
Яблочный вор, урча и дрыгая короткими лапами, катался по земле, яблоки насаживались на шипы.
Разбудила мама. Она трясла меня за плечо. В плохом настроении. Когда мама в хорошем, она щекочет меня за пятку.
– Просыпайся! Ваня! Просыпайся!
– Что? – не понял я.
– Просыпайся!
Я открыл глаза. Часа три. Ночь еще не закончилась, но луна светила уже бледным, яблоки погасли. Я обнимал керосиновую лампу.
– Что случилось? – спросил я.
– Уезжаем, – ответила мама. – Давай, поторапливайся, времени мало.
– Почему…
– Когда будет почему – поздно будет. Не тупи, хорошо?! Собираемся!
Мы начали собираться.
Мама трамбовала сумки, я заколачивал окна. Притащил лестницу, достал из сарая доски и прибивал их поперек окон, по три на каждое.
Яблоки падали. На землю, на крышу, катились по шиферу, шмяк, мир вокруг меня был наполнен падением.
Доски не от воров, а от яблонь, когда в доме нет хозяина, деревья любят заглядывать внутрь.
За десять минут управился. Утром молоток звучал дико, дом вздрагивал от каждого удара, я постарался закончить поскорее. Сарай заколотил, а то барсук заживет. Вернулся домой. Не знал, куда молоток пристроить, поставил его на печку. Мама скатывала половики, загоняла их под столы и кресла, на полу оставались выгоревшие взлетные полосы.
– На Новый год приедем, – говорила она. – Вещи надо забрать, да и проверить тут все. А потом опять лето. Я слышала, что на севере детей из школы отпускают уже в мае… А я на работу устроюсь, в школе полы мыть, или нянечкой в детский сад, мне тоже отпуск дадут. А на Новый год сюда!
Мама трусила из банки крысиный яд по углам, по полу раскатывались красные гранулы. Ни один Джерри не устоит.
– Елку поставим, санки… Девчонки приедут – им же надо дома проверить…
Зимой здесь действительно здорово. Можно не то что лыжный склон, можно бобслейную трассу устроить.
– Что еще… – мама огляделась. – Ах,