– Затем вам приходится завершать все?
Унтер устроился более удобно на своем месте и закурил. Выпустив к потолку продолговатое облако дыма, сказал:
– Не совсем так. Сами заключенные, точнее, некоторые из них делают самую неприятную работу. – Он выпрямился. – И это, понимаете, более гигиенично, чем хоронить их. – Он взглянул в сторону оркестра, который продолжал играть, и добавил, как бы говоря сам с собой: – Нельзя допускать, чтобы нашими мертвыми телами питались мерзкие черви. Огонь очищает. Нас следует уничтожать пламенем. Огонь и свет всегда мне нравились… Вот почему нас нужно сжигать. Никогда не следует хоронить!
– Не лучше ли нам поговорить о чем-нибудь другом? – спросил молодой унтер. – Расскажите, что представляет собой Россия? – продолжил он, поворачиваясь ко мне.
Первый утренний автобус доставил меня на маленькую площадь, где мы с Бригиттой гуляли несколько раз до войны.
Утро было сырым и туманным. Это настраивало рабочий класс Пазинга на более меланхоличный лад, чем прежде.
Я пытался пройти прежним путем, но и здесь здания подвергались бомбежкам, все выглядело незнакомым.
Вошел в булочную, почувствовав аромат свежевыпеченного хлеба, только что с печки.
– Простите, не скажете, где проживает фрау Хальстед?
Женщина в молчании смерила меня взглядом. Затем сухо ответила:
– Третья улица направо до развилки. Номер тридцать или тридцать два.
Я поблагодарил ее и через некоторое время стоял перед убогим домом. На двери медная табличка с надписью: «Фрау Хальстед, портниха». Я позвонил, и в ту же секунду открылось окно. В нем появилась старая женщина.
– Что вам надо? А, это опять вы? Ну, и в чем дело на этот раз?
Совершенно обескураженный таким приемом, я спросил:
– Можно увидеть фрейлейн Хальстед? Бригитту.
Женщина отпрянула.
– Бригитту? Минутку, я сейчас спущусь.
Через несколько мгновений она появилась у входной двери.
– Ба, это Петер Нойман! Я должна была бы узнать вас. Думала, вы один из тех полицейских. Они здесь постоянно травят нас!
Она печально улыбнулась мне.
– Мы евреи, понимаете? Моего несчастного брата и свояченицу уже взяли. Теперь они охотятся за моей племянницей… Боюсь, Германия опустилась слишком низко. Но я здесь только болтаю и не приглашаю вас войти. Бригитта пока спит, но она так обрадуется. Я уверена в этом. Она много рассказывала о вас. Входите, входите!
После этого я понял причину довольно своеобразного поведения женщины в пекарне. Должно быть, она тоже приняла меня за полицейского.
– Чашку кофе? Он не очень хорош, но согревает. Ну что я за глупая баба! Вы ведь торопитесь увидеть Бригитту, не так ли? Поднимайтесь наверх. – Она указала на дверь верхнего этажа. – Там ее комната. – Заметив мою нерешительность, старушка добавила, качая головой: – Она мне обо всем рассказала. Бедняжка, она вас так любит.
Неожиданно дверь открылась, и появилась Бригитта, еще в пижаме. Это уже не была юная девушка. Она стала взрослой женщиной.
Ее лицо было бледным.
– Петер! Это невозможно! – выдохнула она.
Я взбежал по лестнице.
– Бригитта! Я не знал. Прочел твои письма только два дня назад.
– Не важно. Входи, Петер.
Она потянула меня за руку и захлопнула за нами дверь.
– Мы долго разговаривали с твоей мамой. Она сообщила, что ты служишь в СС. Она рассказывала что-нибудь обо мне?
– Какая разница, Бригитта?
– Но если узнают, что ты приходил сюда?
– Я в отпуске из России, Бригитта! На фронте почти два года. Думаю, повидал достаточно, чтобы знать, как с ними обращаться.
Неожиданно она бросилась ко мне в объятия.
Затем, неровно задышав, отпрянула от меня.
– Иди ко мне, Петер! Иди. Я так долго тебя ждала, – прошептала она прерывисто.
Я нежно притянул ее к себе и положил на кровать.
– Петер, любимый…
– Ты живешь одна с тетей? Что случилось с твоими родителями?
Мы уже поговорили некоторое время, но сейчас ее лицо ожесточилось.
– Моими родителями? Это длинная история. Однажды, в июле 1941 года, пришли допрашивать моего отца. Это были люди из гестапо, группа Б. (IV В – поиск противников режима и репрессии против них среди деятелей католической и протестантской церквей, религиозных сект, евреев, франкмасонов. Одна из пяти подгрупп этой группы, подгруппа IV В4 под руководством Адольфа Эйхмана, занималась «окончательным решением» еврейского вопроса. – Ред.) Сказали, что отец сфальсифицировал свое удостоверение. Что было правдой, как оказалось. Наша настоящая фамилия Хальстедюш. Мой дед поляк. Тетя, сестра отца, смогла до войны изменить фамилию по закону. Но отец счел, что будет проще, если он изменит ее сам. Поэтому его взяли в местное отделение гестапо и затем отправили в тюрьму. Через два месяца ему дали пятилетний срок заключения. Затем, неизвестно почему, его отправили в Ораниенбург. Сначала нам позволяли посещать его. Потом крипо (криминальная полиция) запретила нам встречаться без предупреждения и без всяких объяснений.
Она прижалась головой к моему плечу.
– Он рассказывал, что его жизнь там была сносной. Но все наши разговоры контролировали эсэсовцы в черных мундирах. Возможно, именно поэтому он так говорил и не смел сказать ничего другого.
Бригитта посмотрела мне прямо в глаза.
– Не думаю, что эсэсовцы там такие, как ты. По крайней мере, ты фронтовик. Те же просто убийцы.
Я прижал свою ладонь к ее губам.
– Тихо, Бригитта. Продолжай.
– С тех пор нам приказали носить эту ужасную желтую звезду. В нашем учреждении прежде никто не знал, что я еврейка. Я не хотела туда возвращаться. Это было бы так ужасно, так унизительно. Тебя клеймят, как животное. На улице люди оборачиваются на тебя с отвращением. Другой пыткой было посещение магазина. Тебе передают покупку на дистанции вытянутой руки, словно ты прокаженная. Наконец, мы начинали верить, что и в самом деле прокаженные. Было ощущение удушья, пребывания в камере, где невозможно дышать. Не хотелось жить. Мама не вынесла. Она умерла в прошлом году, проклиная на смертном одре нацистов.
Она с силой оторвала голову от моего плеча.
– Я тоже проклинаю их. Потому что они убили маму. Но, может, еще больше проклинаю своих предков. Они передали нам тяжелое наследство, которое вяжет нас по рукам и ногам. Ненавижу их! Ненавижу! Если бы ты знал, Петер, какое отвращение я чувствую к ним! Я сама еврейка, но испытываю к ним одну неприязнь. По какому праву, зачем они передали нам это проклятие, этот ужасный позор? Знаешь, не думаю, что одна чувствую это. Когда евреи вместе или связаны общим интересом, они словно помогают друг другу, любят друг друга, но, мне кажется, еврей злейший враг другому еврею.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});