Читать интересную книгу Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– О да, молодой человек, очень даже можете, буду вам весьма признателен, – с радостью отозвался на предложение старик, и в глазах его засверкала лукавая хитринка. – Не могли бы вы выкурить за меня папироску, а то мне нельзя, но, вы знаете, очень хочется.

– С удовольствием! И даже приму за честь, если бы … простите, но я не курю, – он понял шутку старика и даже попытался подыграть ему.

– И это вас весьма положительно характеризует, – включился в игру старик. – Хотя с другой стороны … так хочется покурить.

Оба весело рассмеялись довольные возникшим взаимопониманием.

– Ну, не курите, так не курите, это ваше право, молодой человек, и ваш выбор, – перестав смеяться, возобновил беседу старик. – Но от коньячку вы, конечно же, не откажетесь?

– Наверное, разочарую вас, чего бы мне вовсе не хотелось, но всё дело в том, что я ещё и не пью.

– Как не пьёте? Что, совсем? Никогда?

– Почти что.

– Болеете? – старик изобразил на лице наигранно-сочувствующую гримасу.

– Ну почему сразу болеете? Как-то не пристрастился, знаете ли. Не нравится мне.

– Ну, тут, молодой человек, вы не правы, позвольте вам заметить. Совсем не правы. Я же не пьянку вам предлагаю, а коньяк. Старый добрый армянский коньяк!

Старик для убедительности даже поднял вверх указательный палец. А затем, словно фокусник, достал из-за спинки своего кресла небольшую, но явно дорогую, чёрного дерева шкатулку и раскрыл её перед Женей, являя миру сокровище, утопающее в мягкой бархатной внутренней отделке. По воздуху, заглушая людской гомон и стук колёс о стыки рельс, поплыла мягкая волшебная музыка. Душный, плотно спрессованный мир вагона как-то сам собою вдруг расширился, раздался, наполнился негой, страстью, ароматами, звуками далёких, бескрайних горных вершин и заоблачных далей, истерзанных острыми пиками скал. Звуки наполнились смыслом, душою, поэзией:

И над вершинами КавказаИзгнанник рая пролетал:Под ним Казбек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял,И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял,И Терек, прыгая как львицаС косматой гривой на хребте,Ревел, и горный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облакаИз южных стран, издалекаЕго на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонялись головой …[37]

– Ах, какой коньяк! Какой коньяк! Напиток богов! Нектар и амброзия! Это не простой коньяк, молодой человек – феерия! Его подарил мне ЛИЧНО товарищ Сталин! Из своих ЛИЧНЫХ запасов! Возгнушаться им вы просто не имеете права.

Старик извлёк из объятий мягкого иссиня-чёрного бархата плоскую фляжечку неизвестного, но явно благородного металла с огромным кроваво красным рубином на поверхности, отвинтил крышечку, достал из шкатулки одну из трёх рюмочек того же металла, но с рубином поменьше, наполнил её ароматной янтарной влагой и передал Жене. Возгнушаться Резов не посмел. Да и не особо-то старался, поскольку огненно-терпкий аромат, разлившийся по всему пространству вагона, а особенно немигающий, кровавый глаз рубина гипнотически притягивали, манили, лишая свободную человеческую волю последней силы для правильного выбора, подменяя желаемым естественное.

– За знакомство! – заявил тост старик, наполнив свою рюмочку и протягивая её к Жене для чоканья.

– Пожалуй… – ответил тот, делая встречное движение и смыкая борта рюмок с характерным металлическим звоном.

Выпили. Ароматная влага сначала обожгла, сдавив дыхание, а потом пролилась медленно и вальяжно по телу, раскрепощая, освобождая его от излишней напряжённости и расцвечивая сознание яркими красками, отзвуками великого прошлого и маяками зовущего, манящего будущего. О многом говорящий вкус:

Счастливый, пышный край земли!Столпообразные раины,Звонко-бегущие ручьиПо дну из камней разноцветных,И кущи роз, где соловьиПоют красавиц, безответныхНа сладкий голос их любви;Чинар развесистые сени,Густым венчанные плющом,Пещеры, где палящим днёмТаятся робкие олени;И блеск, и жизнь, и шум листов,Стозвучный говор голосов,Дыханье тысячи растений!И полдня сладострастный зной,И ароматною росойВсегда увлажненные ночи,И звёзды яркие, как очи,Как взор грузинки молодой!..

И послевкусие …

Но, кроме зависти холодной,Природы блеск не возбудилВ груди изгнанника бесплоднойНи новых чувств, ни новых сил;И всё, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел.[38]

– Хорошо?! Ну, скажите, молодой человек, ведь правда же хорошо, а? Ведь хорошо же, хорошо? – старик аж привстал в кресле от возбуждения, забыв видимо, что инвалид.

– Хорошо, – мечтательно согласился Женя.

– То-то же! – снова плюхнулся в кресло ветеран. – Это же не просто коньяк, это эликсир, симфония, материализация чувственных идей! Это же созвучие, аккорд отголосков бытия! В нём …

И сердца зов,И сладостность печали,И ночи трепетный покровВдруг как-то разом прозвучали.[39]

Вы не находите?

Женя, конечно же, находил, потому что в голове его играла музыка, разбегались по кругу, как от брошенного в воду камня, мягкие волны хмеля, а тело сладко ныло в унисон поплывшему рассудку. Но вместо ответа он только удовлетворённо промычал и покраснел, сконфузившись своей немногословностью. Ему действительно было хорошо. И даже голос разума ещё недавно на перроне упрямо предупреждавший о неизбежности дальнейшего развития ночной пьесы теперь если не молчал вовсе, то звучал настолько тихо, что слова его как-то терялись, таяли в тех мягких волнах.

– А вот теперь самое время и покурить, – проговорил, потирая руки, ветеран. – Что вы скажете, молодой человек, насчёт доброй гаванской сигары?

– Что вы, в вагоне ж не курят, – опомнился вдруг Женя. – Да и вам нельзя, вы же сами говорили.

– Так я и не буду. Мне курение строго противопоказано. Строго! Но всегда имею с собой. Всегда! Это, знаете ли, такая радость … такое удовольствие … что и вообразить себе невозможно. И хотя товарищ Сталин предпочитал трубку, но сэр Уинстон Черчилль курил именно эти сигары. Именно эти! – он достал из шкатулки огромный портсигар с таким же массивным рубином что и на фляжке и, раскрыв его, явно похвастался толстенькими, дорогими и пахучими колбасками. – Сам сэр Уинстон Черчилль не брезговал! – и протянул портсигар Жене.

– Что… мне? Но я же не курю …

– Так вы и не пьёте… – старик лукаво ухмыльнулся и подмигнул левым глазом, не то искушая, не то подбадривая. – Я разве курить вам предлагаю? Курение – бестолковая, бесполезная и глупая привычка, по сравнению с которой переливание из пустого в порожнее – философия, а гадание на кофейной гуще – строгий аналитический прогноз. Я прошу лишь преисполнить букет, завершить, так сказать, создание стройной системы ощущений, в которой каждый ингредиент самодостаточен и в то же время является логическим продолжением и наполнением всех остальных. Попробуйте, и уверяю, вы ещё будете сердиться на меня, что я был не слишком настойчивым.

Ветеран собственноручно вытащил из портсигара самую пухлую колбаску и буквально вложил её в Женины пальцы.

– Но здесь же нельзя… – всё ещё сопротивлялся Резов, внимательно разглядывая приятную на ощупь и с экзотическим ароматом сигару.

– А поедемте в тамбур. Там курят. Там можно. Отвезите меня, пожалуйста. Я так волнуюсь, что совсем иссяк силами. Благодарю вас, молодой человек. Если бы не вы, что бы я делал …

Никогда потом Женя не мог объяснить, как и зачем они вышли в тамбур? Каким образом и с какой потаённой целью сигара оказалась у него во рту? Кто поднёс горящую спичку, вопроса не возникало, но зачем, за какой такой надобностью он стал жадно втягивать в себя воздух, раскуривая это чудо кубинских мастеров – вот вопрос, на который ответа не было.

Поначалу ничего примечательного не происходило, кроме разве что густого облака дыма быстро окутавшего со всех сторон курящего. Но когда на поучительный совет ветерана не выпускать дым изо рта сразу же после затяжки, а вдыхать его внутрь, в себя, в лёгкие, Женя послушно затянулся по-настоящему, да ещё с жадностью заядлого курильщика, произошло то, что впоследствии он долго вспоминал, как самый ужасный кошмар в своей жизни. Страшный, просто нестерпимый приступ удушья и непрерывающегося кашля скрутил его тело, будто невидимый спрут, обвивая своими щупальцами шею, грудь, живот, проникая даже внутрь и закупоривая бронхи, перекрыв ему доступ кислорода. Он словно карась на льду ловил ртом воздух, но получал с каждым таким глотком только новый, всё более ужасный толчок изнутри, отторгающий, извергающий из него инородное зелье. А когда приступ стал понемногу проходить, и в организм потихонечку, маленькими порциями начал проникать столь необходимый ему воздух, Женя почувствовал, как окружающие его предметы – двери вагона, стены тамбура, коляска с сидящим в ней стариком приобрели какие-то неестественные, причудливые очертания и формы. Они вытягивались и сплющивались, нарушая все мыслимые пропорции, то приближаясь, то отдаляясь в обход закона перспективы. Звуки приобрели какой-то глухой, булькающий оттенок, а в глазах поплыли разноцветные и разнонаправленные круги, эллипсы, овалы и прочие геометрические фигуры. По всему выходило, что способность адекватно воспринимать окружающую действительность покидала Женю, покидала стремительно и, казалось, безвозвратно.