Читать интересную книгу Печали американца - Сири Хустведт

Моя первая мысль была про Лейна, но я твердо знал, что входная дверь заперта и потолочный люк тоже. Тем не менее я застыл, слушая, как кто-то осторожно поднимается по ступенькам. Это оказалась Миранда. Она застыла в дверях, внимательно глядя на меня. За сегодняшний вечер это был второй ее визит. Сейчас на ней был белый махровый халат, распахнувшийся ворот открывал голую кожу чуть повыше грудей. Она вошла в комнату и села в кресло напротив:

— Я давно собираюсь вам кое-что сказать. Я никогда этого никому не говорила, но с вами мне хочется быть откровенной.

— Извольте, — ответил я, не пытаясь скрыть своего удивления.

— Помните, я вам как-то рассказывала о дяде Ричарде, младшем брате отца?

— Да. Он ведь, кажется, умер?

Миранда кивнула. Глаза ее стали задумчивыми.

— Он был человеком мягким и довольно зажатым, подбирал слова, когда говорил, но умница и с хорошим чувством юмора. Отец всегда удивлялся: как это Ричард столько цифр держит в голове? А моя младшая сестра Элис даже спросила, нельзя ли ей посмотреть, как у дяди Ричарда держатся цифры в голове. Мои бабушка и дед с отцовской стороны умерли, и мы с сестрами были к Ричарду очень привязаны, но ко мне он относился по-особому. Я рисовала ему картинки, и он их очень серьезно воспринимал, обсуждал со мной. Одна даже висела у него в кабинете в рамке — его портрет. Я нарисовала его, когда мне было девять. Помню, как я старалась получше изобразить одежду. Он был франт, обожал красивые рубашки мягких тонов. Время от времени ездил в Майами и привозил нам оттуда подарки. Однажды я получила от него книгу с пастелями Дега и из-за этого почувствовала себя очень взрослой и значительной.

Миранда обхватила себя за плечи, голос ее дрогнул.

— Седьмого мая восемьдесят первого года раздался телефонный звонок. Мне было одиннадцать с половиной лет. Отец взял трубку и вымолвил только одно слово: «Ричард». У него был очень страшный голос. Труп дяди Ричарда нашли ночью в трущобах Западного Кингстона со следами ножевых ранений и побоев. Началось следствие, но найти никого не удалось. У полиции не было версий.

Миранда конвульсивно вздохнула и продолжала:

— На похороны приехал какой-то американец, которого никто из нас не знал. Высокий такой, красивый, очень нарядный. Я, глядя на его костюм, подумала, что у него куча денег. Он подошел ко мне и говорит: «Ты, наверное, Миранда? А я друг твоего дяди Дика. Он мне много рассказывал, какая ты талантливая». Я даже ответить не успела, потому что подошел папа. Он ничего особенного не сделал, просто кивнул этому человеку, нельзя сказать, что невежливо, и увел меня. На похоронах папа ни слезинки не проронил. Все случилось после. Я ночью слышала их с мамой разговор. Он сказал: «Вот так живешь и не знаешь, что творится в собственной семье», а потом плакал навзрыд.

Когда мне было тринадцать лет, мы приехали на Ямайку на похороны моей двоюродной бабушки Ивонны, и там был один мальчик, постарше меня, наверное, какая-то родня, но я его не знала. Звали его Фредди. Я что-то сказала ему про несправедливость смерти в молодом возрасте, дескать, тетя Ивонна была старая, а дядя Ричард умер совсем молодым. Он на меня как-то странно посмотрел, его аж перекосило, и бросил: «Дон Педро».

Я заморгал.

— Ну, это как педераст. Эрик, я просто упала. Я в жизни ничего такого о Ричарде не думала. Это было немыслимо, я так прямо Фредди и заявила, и тогда он…

Голос Миранды упал до шепота.

— И тогда он сказал мне, что дядя Ричард приставал «со всякими гадостями» к одному мальчику, знакомому Фредди. Я поверить не могла…

По щеке Миранды катилась слеза, она ее смахнула.

— Мы ведь ничего не знали. Он всю жизнь скрывал…

— Его убийство было как-то связано с его ориентацией?

Миранда опять обхватила себя за локти и принялась растирать их, словно ей было холодно.

— Понятия не имею. Они оставили бумажник, только деньги забрали. Папа до сих пор не может об этом говорить спокойно, я несколько раз пробовала, но до него не достучаться. Такая броня стыда. У него же довольно широкие взгляды, но вот это он принять не в состоянии, никак.

Я иногда думаю, что стала такой, какая я есть, именно из-за этого, из-за убийства. Я не могу об этом забыть. Бывают, конечно, дни, когда я об этом не думаю, но потом все возвращается. Я представляю себе его ужас, когда за ним гнались, представляю, как он лежал один на улице, истекая кровью. И эта завеса тайны… На Ямайке однополые связи считаются преступлением, и ненависть к секс-меньшинствам в обществе невероятная.

Миранда подняла на меня глаза:

— Вы знаете, я всегда хотела быть мальчишкой. Отец ведь мечтал о сыне. В играх с сестрами мне всегда отводились мужские роли, и тогда я старалась ходить по-мальчишески, вразвалочку, говорить грубовато, как они. А потом пару лет я всерьез думала, может, я — как дядя Ричард, потому что порой испытывала какие-то чувства к девочкам.

Она помолчала.

— Потом, с годами, все устаканилось, но метания свои я хорошо помню. Мне сейчас очень хочется что-нибудь такое нарисовать, чтоб вышла серия. Покопаться в материале, попробовать, скажем, разыскать того американского друга из Майами. Я хочу, чтобы Эглантина знала правду про Ричарда. Родители, конечно, будут в ужасе, им эта затея кажется, мягко говоря, странной.

— И вы ждете разрешения.

— Возможно.

— Но я-то вам его дать не могу, — тихо произнес я.

— Представляю, каким ударом для вас была эта фотография.

— Да уж. Во-первых, у меня было чувство, что меня используют. И кроме того, она попалась на глаза моей пациентке и очень ее напугала.

— Джефф просил передать, что ему нужен был образ отца-пугала. Так что вы там — это не вы. Он так и сказал: «Объясни, что это перенос, собирательный образ отцов, из-за которых льется кровь». Ему нужна ярость, вспышка бешенства. Конечно, этот снимок можно назвать вторжением в личную жизнь, но он получился настолько выразительным, что я могу понять, почему Джеффу так хотелось его выставить. Я знаю, что такое ярость. Я запросто могу выйти из берегов. Внутри все кипит, и работе это даже на пользу, мне тогда море по колено, я ничего не боюсь, ни перед чем не останавливаюсь. Отец Джеффа был человек недобрый. Часто орал, лупил в ярости кулаками по столу. Джефф в детстве его страшно боялся. Его отец ведь тоже был врачом. Представляете, жестокосердый кардиолог. Джефф до сих пор не понимает, каким образом его родители оказались в тот вечер в одном автомобиле, они ведь много лет были в разводе. Джефф пробовал что-то выяснить, но никто из знакомых ничего не знает, а сам он и с отцом и с матерью был на ножах. Он вообще договорился до того, что отец нарочно подстроил эту автокатастрофу, но это, конечно, одни слова.

— И вы хотели мне все это рассказать?

Миранда снова посмотрела мне в глаза:

— Я понимаю, это глупо звучит, но это из-за бечевки. Я просто увидела, как Эгги вас обмотала, а вы не сопротивляетесь, не одергиваете ее, просто рукой махнули, и все. Я зашла, а вы сидите, такой смешной, такой серьезный, с невозмутимым лицом, словно ничего особенного не происходит, а кругом эти веревки, как паутина.

— То есть вам захотелось прийти второй раз и рассказать мне все, потому что вы увидели меня связанным?

— Получается, что так, хотя это нелепость.

Миранда сидела в кресле с ногами, подобрав их под себя, и казалась совсем девчонкой. Я понял, что она впервые подпустила меня так близко и от этого чувствует себя уязвимой.

Я кашлянул:

— Ваша дочь пытается починить то, что сломано, связав все воедино. Может, вы пытаетесь как-то связать себя со мной?

— Я же видела, как вы на меня смотрите. Я знаю, что нравлюсь вам, но все время боюсь, может, та, что вам нравится, совсем не я?

Я не знал, куда деваться.

— Джефф ревнует, и мне как-то не хотелось злоупотреблять вашими чувствами, хотя меня тянет к вам. Но сегодня вечером я правда хотела, чтобы вы узнали обо мне побольше.

Она помолчала.

— Мне с вами спокойно. Вы хороший человек.

Слова «спокойно», «хороший» будили в памяти еще одно — «ручной». Одно плохо, вы не в ее вкусе, слишком уж, как бы это помягче сказать, ручной. Миранда поднялась с кресла, подошла к дивану, села рядом и положила мне голову на плечо. Я обнял ее за плечи, притянул к себе, и мы сидели так, не говоря ни слова. Я понимал, что история про дядю Ричарда была даром, приношением, Миранда таким образом говорила не про своего дядю, а про себя. Возможно, глубоко в сердце ты хранил тайну, слишком драгоценную во всей полноте радости или муки, чтобы разделить ее с другими. Это убийство, словно стена, разделило ее жизнь на «до» и «после», детство осталось с той стороны, которая «до». Стыд, даже если стыдиться было нечего, все равно замарал чистоту семейного гнева; куски его ядовитого жала остались в каждом, но самый большой — в отце Миранды. Ему нужна ярость, вспышка бешенства. Они умерли мгновенно. Может, две эти страшные смерти связали Миранду и Лейна? Она же призналась, что виновата бечевка, что ей захотелось рассказать мне все, потому что она увидела меня связанным. В разговоре одна вещь всегда связана с другой. Мир должен быть связным, целостным, а не состоящим из разрозненных частей и кусков.