подумайте, что я такая наивная и не знала, что мужчина делает с женщиной — девки деревенские просветили да еще и водили меня посмотреть на случку быка с коровой… Ну кто же на что худое подумает, коли он мне брат, хоть и неполнородный? На следующий день он опять попытался меня обесчестить, но, как ни старался, ничего сделать не смог. Видимо, поначалу бравый гвардеец собирался сделать из меня собственную наложницу, но, коли не вышло, решил избавиться от ненужного бремени. "Братец" не сослал меня в дальнюю деревню, не отдал замуж за скотника, как оно бывает с забеременевшими дворовыми девками, даже не выгнал меня на улицу. Кто знает, может, я обрела бы счастье с каким-нибудь конюхом или ямщиком? Или сдохла в канаве — все лучше, чем то, что случилось потом, когда мой единоутробный брат продал меня бывшему сослуживцу. Еще и присовокупил на прощание — вот, мол, радуйся дура, не на панель пойдешь, а в хорошие руки.
Что было дальше, припоминаю с трудом. Не было рядом Грандисона, чтобы тот меня из чужих рук вырвал. А был Владимир Андреевич, любивший именовать себя дворянином, его волосатые руки, срывающие с меня одежду… Кажется, я пыталась сопротивляться, но меня удержали будущие "подруги" — схватили за руки и за ноги, а одна даже села на голову, чтобы Владимиру Андреевичу было удобнее "снять пробу". Мне было больно, я плакала, отказывалась "работать". Наверное, стоило наложить на себя руки. Один раз я попыталась, но не успела, из петли вынули. Хотела еще раз, так бы и сделала, но у Владимира Андреевича была, как он говорил, "собственная метода по укрощению строптивых кобыл". Неделю меня держали в подполе, связанную и скрюченную, разрешая лишь сходить по нужде. Раз в день давали стакан воды, зато насиловали по три, а то и по четыре раза — иной раз сам Владимир Андреевич, иной раз его приспешники. Но хуже всего, когда он отдавал меня своим шлюхам. Уж те измывались как могли. Даже не думала и не гадала, что женщины могут причинить больше боли, чем мужчины.
Голод творит чудеса с любой тварью, не только с человеком. Вот и я, поголодав семь дней, на восьмой уже брала хлеб из рук своего мучителя и целовала его руку. А взяв пищу из рук укротителя, скотина будет делать то, что велит ей хозяин. А мой хозяин приказывал мне отдавать свое тело.
Поначалу, чтобы перебороть себя, мне нужно было выпить не меньше стакана водки. Потом надо было уже два, позже три стакана, а потом и водка перестала меня опьянять, да и мне уже стало безразлично, что со мной станут делать — менялись потные руки, перекошенные лица, молодые и старые, уродливые и красивые. Но они, хотя и были разными, но в то же время были похожими. Похожими их делал запах — мерзкий запах разлагающейся пищи. Я удовлетворяла их похоть так, как хотелось им — без слов, с улыбкой или со стонами и охами.
Мне казалось, в меня просто сморкались, как в грязный платок, а высморкавшись, прятали его поглубже в карман, чтобы извлечь, когда снова требуется очистить нос. Я никого не осуждаю, не проклинаю. Мне уже все равно, что будут делать с моим телом. Боялась лишь, что Владимир Андреевич начнет меня бить. Бил он всегда больно, так, что я не могла заснуть. А сон — это было единственное мое счастье. Мне снилась маменька, наш дом и я была счастлива. Но сон заканчивался, мне приходилось просыпаться. Я что-то кому-то говорила, улыбалась, но это была не я, а лишь моя оболочка — я говорю не про душу — какая душа у шлюхи? — а того, что положено находиться под кожей — мышцы, мясо, кости. У меня нет ни души, ни мяса, ни даже костей. Ничего! Есть только кожа, натянутая на пустоту. В детстве я видела, как мальчишки ловят лягушку, вставляют ей в задний проход соломину и надувают ее. От всего, что у меня было, осталось только имя Анна Белова. Имя, или один его отзвук? Сейчас я не уверена — так ли меня звали, да и какая разница? Я существовала непонятно как. Что-то ела, что-то пила, но мне было все равно. Удивляюсь, что не забывала наряжаться и выбирать одежду, соответствующую месту и заказчику. Я бывала и барышней, ищущей приключений, и французской модисткой, и крестьянкой. Для одного старого содомита, что пользовал туда, куда лягушке вставляют соломинку, даже переодевалась в солдата, подрисовывала себе усики. Как говорил наш хозяин: "За хорошие деньги клиент имеет право на любые капризы!" Деньги за меня платили приличные, стало быть, были довольны. Владимир Андреевич лишний раз меня не бил — уже хорошо. Впрочем, скоро я и побои стала переносить с равнодушием, потому что сны мне больше не снились.
Невероятно, но в моей пустой оболочке иногда что-то прорастало — и тогда приходил толстый английский доктор и чистил ее. Для моих товарок это была болезненная процедура — девки кричали и плакали, а я ничего не чувствовала. Я бы была рада боли; она показала бы, что я еще жива. Но опять-таки, какая разница? Владимир Андреевич платил доктору большие деньги, к тому же толстяк помогал ему избавляться от умерших девушек — одна померла от простуды, двух зарезали клиенты.
Доктор, прежде чем заняться чисткой, тоже пользовался моей надутой шкурой — прилюдно, едва ли не демонстративно. Опять-таки, не берусь его осуждать. Собаки справляют нужду и совокупляются на виду у всех, а чем мы лучше животных?
Единственное, что связывало меня с жизнью и оставляло надежду, что я еще остаюсь женщиной, а не куклой, были вороны, облюбовавшие старые березы неподалеку от нашего дома. (Ишь ты, я называю бордель домом!). Я могла часами любоваться на серые головы, черные крылья, слушать их карканье. Я уже научилась понимать, что длинное раскатистое "ка-аа-рр" означает приглашение к трапезе, а короткое и "ка-ар" — сигнал опасности. Каждое утро я выносила им остатки еды и отходила в сторону, чтобы не мешать птицам. Птицы настолько привыкли, что каждое утро им подают завтрак, что поторапливали меня, если я задерживалась.
Вороны, в отличие от других городских птиц — голубей, галок и воробьев, никогда не выхватывали куски друг у друга, а ждали очереди. Если одна из них видела еду, то немедленно сообщала о том сородичам. А уж насколько они были умны!
Сколько раз я наблюдала, как ворона размачивала в луже