Итак, вот что побудило меня писать. Присоединяя, милостивый государь, и мою усерднейшую просьбу, прошу не оставить вашим уведомлением, и перехожу к Вашим лекциям. Но об них я не нахожу приличным говорить иначе как стихами.
Почтеннейший Иван Иваныч!Великодушный доктор наш!Всегда зачитываюсь за ночьСтатеек Ваших. Гений Ваш —Благотворитель всей России!Вы краше дня, Вы ярче звезд,И перед Вами клонит выиВесь Новоладожский уезд.Действительно, Вы благодетельЖелудков наших — а от нихИ гнев, и злость, и добродетель,И множество страстей других.У нас помещик был свирепыйНеукротимая душа!Он раз в жену тарелкой с репойПустил — зачем не хороша!!!Ко всем сварливо придирался,Худел, страдальчески хандрил,И в доме всяк его боялсяИ ни единый не любил!Его сердитый, злобный говорНа миг в семействе не смолкал,Неоднократно битый поварСвое искусство проклинал.Вдруг… (но какой, скажите, кистьюЗдесь подвиг Ваш изображу?Поверьте, движим не корыстью,Но благодарностью — пишу!Хоть я учился у поэта,Но не пошла наука впрок.)Вдруг… получается «Газета»,И в ней — Ваш кухонный урок.Прочел небрежно гордый барин(То было в пятницу, при нас)И как на Пушкина ФигляринНапал[132], о доктор мой, на Вас.Но не дремал и разум женский:Прочла жена и — поняла.И в сутки повар деревенскийСтал человеком из осла.И что ж? (Я был всему свидетель,Клянусь — не ложь мои слова!)Нет, ты не знала, добродетель,Полней и краше торжества!И никогда с начала светаПорок сильнее не страдал:Помещик наш из-за обедаИ краснощек и ясен встал.В слугу не бросил чашкой кофе;И — доктор мой! гордись! гордись!Как из фонтана в ПетергофеРекой из уст его лилисьСлова не бранные… УрокиТвои из грешной сей душиИзгнали жесткость и пороки!..С тех пор, что ты ни напиши,Родным, друзьям, жене читает,Тебя отцом своим зовет,Весь от блаженства тает, таетИ в умиленьи слезы льет.С тех пор он стал и добр и весел,Детей ласкал, жену любил.Злой управитель нос повесил,«Мужик судьбу благословил!»[133]
Вот пример, который лучше всех похвал и восклицаний показывает великое значение Ваших, милостивый государь, лекций. Засим мне более ничего не остается, как пожелать Вам от искреннего моего сердца всех благ жизни.
И да не говорит, не ходит —Повержен в лютый паралич, —Кто на тебя хулу возводитИ злонамеренную дичь.Ты Пуф, но ты не пуф нахальный —Досужий плод журнальных врак:Ты человек — и достохвальный,А не какой-нибудь дурак,Кормилец сорока губерний,Ты и умен, и терпелив.Твоим врагам — венец из терний,Тебе — из лавров и олив!Трудись, трудись, не уставая!Будь вечно счастлив, здрав и свеж,И, есть Россию научая,Сам на земле не даром ешь!..
С глубочайшим высокопочитанием и пр.
Такой-то. Ответ доктора Пуфа г. Такому-то
Письмо Ваше, милостивый государь, тронуло меня до глубины моих внутренностей, как рюмка настоящего мараскина после обеда; ваш поэтический талант повеял на меня — как запах свежих трюфелей. Обещаю Вам, что при полном издании моих творений я непременно напечатаю Ваши стихи на первом листе в утешение моим почитателям и в устрашение моим врагам и завистникам.
Только вот что дурно: Вы добиваетесь, как меня зовут, и ваше предположение касательно того, что зовут меня Иваном Ивановичем, не без основания, хотя не имеет исторической определительности. Изволите видеть: на Руси, как довольно известно, у нашего брата немца имя переменяется; в молодости — Иван Иваныч, в средних летах — Карл Карлыч, в старости же Адам Адамыч. Вот во что Вы не вникнули. Впрочем, все это дело постороннее — я не Иван Иваныч, не Карл Карлыч, не Адам Адамыч, а просто я доктор Пуф, — это имя, милостивый государь, столь знаменито и столь полно, что ничего прибавлять к нему не предвижу надобности. Ваша же настойчивость в этом случае показывает лишь пытливость вашего гордого разума, за что уж достанется Вам когда-нибудь; тотчас Вас включат в число поэтов, так-таки прямо и скажут: «Наши знаменитые поэты: Вумков, Пушкин, Дичко, Державин, Вулгарин, А-у-ти-ти, князь Одоевский, Брумко, Гнедко, Такой-то предаются пытливости, новости стиха, напрысканного спиртом сатиры, не зная, что разочаровывающий опыт каждому из нас покажет, что все эти мимолетности относительно нас — попущенье для, того, что бы всесокрушающее время в предназначенную для их истребления годину… и проч. и проч…» Уф!., дайте дух перевести… Да еще, чего доброго, батюшка, чужого пугнут, зачем слушаетесь своего разума, а не разума чужого, который и есть-то разум первой руки, лучший, настоящей немецкой работы, нигде такого разума не найти; да в особенности есть господа, двух слов связно написать не умеют, да за то уж какие сердитые! Все нипочем! Гете побоку, Пушкин побоку, Байрон побоку, Гоголь, Лермонтов побоку, и так у них это все вольно «извольте, господа, мы и туда, и туда… и так это все славно… мы, говорят, и написать, и почитать… но мешает, говорят, что в голове немножко темно…»[134]. Вот, милостивый государь, к кому в лапки Вы можете попасться! Да разве Вы не знаете, что совершенная гибель для человека знать, как какая вещь называется? Вы, пожалуй, пойдете отыскивать, как называется журнал, в котором есть и просвещение, и образованность, и изложение наглядное, и здесь выясняют сущность всех наук, и все это — в общей цепи, связи и единстве, с разработкой и сближением самой сущности, по одному способу и чертежу, есть и воспитание по системе госпожи Простаковой, и философия по методе Акулины Тимофеевны[135] и история в духе Митрофанушки, и стихотворения к севрюжьей тешке, к дегтю, к зипуну и к другим возвышенным предметам, — и все самым чистым семинарским и подьяческим языком, с примесью чухломского — для большей соли.
Все это я пишу Вам, милостивый государь, в предостережение, чтобы Вам в беду не попасться; я и сам сердитых господ и сказать нельзя, как побаиваюсь; так разом о тебе листов двадцать напишут — да как примутся отчитывать, до половины периода не дойдешь, чахотку схватишь; да еще страхов каких напускают, пригласят моего кучера Феклистыча в сотрудники, и если я в чем с ним не полажу (а он же у меня пьянчуга и буян такой), так скажут, что во мне нет народности, — вот тебе и нахлобучка. «Да как! помилуйте, я — и то, и се, и русскую грамоту знаю, и подовые пироги ем, да еще прищелкиваю, и на масленице блинами объедаюсь», — а они в ответ: «Нет! высоко не залетай своим суемудрием, а послушай, что Феклистыч-то толкует: вот где философия-то!» Ну, поди ты с ними!
Что касается до приглашения Вашего описать, что в Петербурге есть и что пить, — то я этим могу Вам угодить. Есть у меня благоприятель, который доставил мне свой дневник под названием искатель блинов и приключений, что я и не замедлю сообщить почтеннейшей публике.
С истинным почтением и проч.
Доктор Пуф. 2-е письмо к доктору Пуфу
Вследствие воззвания Вашего относительно русских кушаньев честь имею Вам сообщить секрет моей прабабушки, с давних лет сохраняющийся в нашем семействе. Должно Вам сказать, что наш дом славится яблочным вареньем — истинно нигде Вы такого не найдете; известно Вам также, я думаю, что хорошее яблочное варенье очень редко, что обыкновенно яблоки стараются сдобрить разными специями, корицей, гвоздикой, или они делаются совсем безвкусными. Все это потому, что не знают настоящего секрета; вот он:
Облупите и нарежьте ломтиками яблоко в, немного кислых, что называется, с легким квасом, и затем процедите сквозь сито малиновое варенье пополам с вишневым или возьмите малинового и вишневого ягодника по равной части и в этой смеси варите смело яблоки, не прибавляя ни воды, ни сахара. Это можно делать и зимою.
Там, где варят летом много варений, хорошо варить яблоки в пенках, собираемых с варенья.
Честь имею быть и проч.
Новгородец. 3-е письмо к доктору Пуфу
Известна Ли Вам, милостивый государь, между старинными русскими блюдами вечерняя зимняя закуска, которая и теперь заняла бы не последнее место между морожеными и питьями, которые подают на вечерах. Она очень проста: возьмите хороших свежих сливок и положите в них клубничного, земляничного или малинового варенья так, чтоб на чайную чашку сливок приходилась столовая ложка варенья; смешайте хорошенько и выставьте на мороз (можно также завертывать в мороженице), вот и все; раскладывайте в рюмки — увидите, что за вкус.