черными глазами, она изучала их.
– Один из них клинок, а другой – ножны, – шепнул ей на ухо Альберто Гонди.
– Господа, – сказала Екатерина, не в силах удержаться от улыбки, – насколько я понимаю, ваш учитель разрешил вам созвать конференцию, чтобы вы могли обратиться в истинную веру, слушая слова новых отцов католической церкви, которые составляют славу нашего государства?
– У нас нет другого учителя, кроме господа бога, – ответил Шодье.
– Но вы все-таки признаете какую-то власть за королем Франции? – спросила Екатерина с улыбкой, обрывая его на полуслове.
– И еще большую за королевой, – сказал де Без, поклонившись.
– Вот увидите, – заметила Екатерина, – еретики будут моими самыми верными подданными.
– Ах, ваше величество, – воскликнул Колиньи, – что же станется с нашей страной! Европа все время выгадывает от наших внутренних распрей. Уже целых пятьдесят лет на глазах у нее одна половина Франции ополчается против другой.
– Что же, выходит, мы собрались здесь, чтобы выслушивать дифирамбы во славу еретиков? – грубо заметил коннетабль.
– Нет, чтобы заставить их покаяться, – шепнул ему на ухо кардинал Лотарингский. – Мы хотим попробовать привлечь их на свою сторону лаской.
– Знаете, как я бы поступил, если бы сейчас царствовал отец нашего короля? – сказал Анн де Монморанси. – Я позвал бы сейчас прево и без всяких разговоров повесил бы обоих этих подлецов на виселице около Лувра.
– Скажите, господа, кто из ваших богословов будет выступать против нас? – спросила королева, взглядом призывая коннетабля замолчать.
– Дюплесси-Морнэ и Теодор де Без, – сказал Шодье.
– Двор, скорее всего, поедет в замок Сен-Жермен, и так как не совсем удобно, чтобы эта конференция происходила в резиденции короля, мы устроим ее в маленьком городке Пуасси, – объявила Екатерина.
– Ваше величество, а мы будем там в безопасности? – спросил Шодье.
– Вы же всегда можете принять необходимые меры предосторожности, – не без наивности ответила королева. – Господин адмирал договорится об этом с моими кузенами Гизами и с Монморанси.
– Мне на это плевать! – буркнул коннетабль. – Соваться в эти дела я не стану.
– Как это вам удается воспитать в ваших адептах такую силу воли? – спросила королева, уводя Шодье на несколько шагов в сторону. – Сын моего меховщика вел себя как герой…
– С нами вера! – ответил Шодье.
В эту минуту присутствующие, разбившись на группы, обсуждали предстоящее совещание, которое с легкой руки королевы все стали уже называть «конференцией в Пуасси». Екатерина посмотрела на Шодье и тихо сказала ему:
– Да, новая вера!
– Ах, ваше величество, если бы вы не были ослеплены вашей близостью к папской курии, вы бы видели, что мы возвращаемся к истинному учению Иисуса Христа, который учил, что все души человеческие равны, и поэтому дал нам, людям, равные права здесь, на земле.
– А вы что, тоже считаете себя равным Кальвину? – ехидно спросила Екатерина. – Полноте, мы равны лишь перед церковью. Но подумать только, разорвать нити, связующие народы и его правителей! – воскликнула Екатерина. – Вы не просто еретики: проповедуя неповиновение папе, вы тем самым восстаете против повиновения королю!
Она стремительно покинула Шодье и вернулась к Теодору де Безу.
– Я полагаюсь на вас, сударь, – сказала она, – и хочу, чтобы вы провели эту конференцию по совести. Обдумайте все как следует.
– Я считал, что к государственным делам здесь относятся серьезнее, – сказал Шодье, обращаясь к принцу Конде, королю Наваррскому и адмиралу Колиньи.
– О, мы-то хорошо знаем все, что нам нужно! – сказал принц Конде, многозначительно переглянувшись с Теодором де Безом.
Горбун покинул своих соратников и отправился на любовное свидание. Знаменитый принц Конде, вождь реформатов, имел огромный успех у придворных дам. Две знаменитейшие красавицы того времени с таким ожесточением оспаривали его друг у дружки, что жена маршала Сент-Андре, будущего триумвира, даже отдала ему свое великолепное поместье в Сен-Валери, лишь бы только отбить его у герцогини Гиз, жены того, кто еще совсем недавно собирался отрубить ему голову на эшафоте. Эта женщина, будучи не в силах отвлечь герцога Немурского от его любовной связи с мадемуазель де Роан, сделала своим избранником вождя реформатов.
– Как все это непохоже на Женеву! – воскликнул Шодье, когда мы с Теодором де Безом проходили один из мостиков Лувра.
– Разумеется, здесь повеселее. Я только не могу понять, почему они до такой степени продажны! – сказал де Без.
– Мы рассчитаемся с ними той же монетой, – ответил Шодье на ухо Теодору. – В Париже у меня есть мои святые, на которых я могу положиться. Я докажу, что Кальвин – настоящий пророк. Кристоф поможет нам избавиться от наших опаснейших врагов.
– Королева-мать, ради которой этот несчастный перенес пытку, сразу же сделала eго и адвокатом парламента, а адвокаты чаще становятся доносчиками, чем убийцами. Вспомните Авенеля, который предал наше первое восстание.
– Кристофа я знаю, – уверенно сказал Шодье, расставаясь с посланцем Женевы.
XVII. Награда
Через несколько дней после беседы Екатерины с тайными посланцами Кальвина, в конце того же самого года, ибо год начинался тогда с пасхи, а теперешний календарь был принят только в царствование Карла IX, Кристоф лежал в кресле у огня в той большой и мрачной комнате, где протекала жизнь его семьи и откуда берет начало вся эта драма. Ноги он положил на табурет. Г-жа Лекамю и Бабетта Лаллье только что сменили ему примочки. Примочки эти делались из смеси, привезенной Амбруазом, который следил за его здоровьем по поручению Екатерины. Вернувшись в лоно семьи, юноша сделался там предметом самых нежных забот. Бабетта с разрешения отца приходила сюда утром и возвращалась домой только поздно вечером. Подмастерья смотрели на Кристофа с восхищением; он делался притчей во языцех всего квартала: о нем начали слагать легенды, окружавшие его ореолом таинственности. Ведь у него хватило сил выдержать пытки, а знаменитый Амбруаз Паре употребил все свое искусство на то, чтобы его вылечить. Чем же он все это заслужил? Ни сам Кристоф, ни его отец не обмолвились об этом ни словом. Екатерина, которая была тогда всемогуща, была заинтересована в том, чтобы молчать, равно как и принц Конде. Частые посещения Амбруаза, хирурга короля и дома Гизов, которому королева-мать и Лотарингцы разрешили лечить юношу, обвиненного в ереси, сбивали людей с толку, и в этом деле никто ничего не мог понять. К тому же кюре церкви Сен-Пьер-о-Беф неоднократно приходил проведать сына своего церковного старосты, – от этого все казалось еще более загадочным.
У старого синдика были на этот счет свои соображения; когда собратья по ремеслу, торговцы, друзья начинали расспрашивать его о сыне, он отвечал каждый раз уклончиво:
«Какое счастье, куманек, что он остался жив! Ты ведь знаешь