Читать интересную книгу Люди в бою - Альва Бесси

— Что творят, сукины дети, — говорит помощник начальника связи Куксон. — Кончали бы, а не то, неровен час, заденут кого-нибудь. — У него гнусавый писклявый голос — и без того с души воротит, так нет, ему еще надо каждому, кто подвернется, непременно читать вслух испанскую газету.

Связисты то и дело выходят на линию осматривать провода; у линкольновцев повреждена связь, у Мак-Папов тоже, у англичан, у 24-го. Одному связисту отрывает ногу…

Дейв Гордон подает мне два письма — их доставил грузовик, который привез нам завтрак; я сижу на выступе скалы, придерживая коленями разбитую машинку, и ломаю голову, пытаясь сочинить две-три статейки для «Добровольца». Почерк мне знаком; с автором этого письма мне доводилось переписываться и раньше.

Товарищ «гласит первое»! Я не первый раз пишу Вам по тому же поводу, но, если это не прекратится, буду вынужден применить другие меры. Не посылайте (даже своим детям) рисунков с изображениями панорамы (?) или видами «с того места, где Вы находитесь». Объяснения тут, как Вы сами понимаете, излишни.

Censor,

MRR, responsable[170]

Во втором — от того же самого господина — говорится:

Дорогой товарищ!

Мы были бы Вам признательны, если бы Вы писали более разборчиво. Часто нам стоит большого труда разобрать, что у Вас написано. Это тормозит нашу работу. Хотелось бы также довести до Вашего сведения, что цензоры сигарет не воруют. Salud y República!

MRR,

Censura Militar[171]

Из другой комнаты — той, в которой у Вальедора и Данбара стоит стол с картами, — выходит Джонни Гейтс. Он смотрит на меня, улыбается. Я показываю ему оба послания; он смеется и отдает их обратно. Делает шаг к двери, оглядывается.

— Про Аарона знаешь, да?

— Нет, а что?

— Он умер.

* * *

В штаб доставили фашистского летчика — испанского юнца в красивом итальянском летном костюме; одна рука прострелена; лицо разбито. Командир роты на том участке, где он приземлился, тоже испанец, в приступе гнева вмазал ему по зубам (и все мы сошлись во мнении, что с политической точки зрения это поступок неправильный, хотя по-человечески его, пожалуй, можно понять). Он явно до смерти перепуган: трясется с головы до ног как осиновый лист и ждет, что его немедленно расстреляют. Его допрашивает Вальедор, допрашивает и чех Смирка, начальник нашей разведки, — пленный отменно вежлив. Он уроженец Мальорки, начал летать еще до войны. Когда Мальорку захватили фашисты, ему предложили идти к ним летать, а ведь летчика хлебом не корми — дай летать, вот он и согласился. Много раз участвовал в воздушных налетах на Барселону. У летчиков, большей частью, никаких политических убеждений нет вообще, нет их и у него, а сбрасывать фугаски на людей, когда этих людей не видишь, — дело несложное.

(Я часто думал об этом, пролетая над Флэтбуш-авеню в Бруклине.) Он крайне озадачен, чуть не плачет, когда мы фотографируем его, а когда Смирка дает ему свой адрес и говорит: «Напиши мне через месяц, как у тебя дела», он и вовсе теряет дар речи. У входа в пещеру рвутся снаряды, его трясет от страха.

Артиллерия сегодня особенно свирепствует; вдобавок винтовки и пулеметы не замолкают ни на минуту, самолеты (сегодня их больше, чем обычно) без передышки сбрасывают на нас бомбы, обстреливают нас на бреющем полете. Час за часом они бомбят наши позиции, а ближе к вечеру идут в наступление. Наступление дорого им обходится: нашему испано-кубинскому батальону удается засечь их на открытой местности, наши пулеметы косят фашистов ряд за рядом. Потом мы идем в наступление: согласно предписанию, Мак-Папы занимают высоту (это сразу поднимает их боевой дух: ведь с тех пор как нас в последний раз перебросили, из их батальона дезертировало пятнадцать интернационалистов), и мы продвигаемся по всему сектору. Вальедор отправляет меня на вершину холма — следить в бинокль за боем. Понять, что происходит, было б под силу только опытному наблюдателю, а меня опытным наблюдателем никак не назовешь. Я различаю ослепительные даже при свете дня вспышки орудий противника позади Корберы, различаю я и где наши снаряды ложатся на их позициях, но и только. Отсюда, с вершины холма, открывается настоящая панорама (как и подозревал цензор), порой на ней появляются крохотные человечки, медленно плетущиеся — кто вперед, кто назад, — но по преимуществу перед тобой простирается живописная пустынная местность. Наутро, еще до рассвета, я возвращаюсь в наш бывший штаб: мне предстоит сочинить текст бюллетеня и отдать его Санчесу для перевода на испанский.

…бойцы XV бригады «пишу я; я знаю, что пишу правду, но сам не очень-то в нее верю» показали, что они понимают лозунг: «Resistir es vencer»[172]. Слова воплощаются в жизнь! Бойцы дают отпор, наступают, теперь они будут знать, как достичь победы.

Бригада верит в наших бойцов, наши бойцы верят в себя, а значит, наши антифашистские взгляды неколебимы. Бойцы понимают, что, давая отпор врагу, мы не только остановим фашизм в Испании, но и сорвем замыслы нацистской Германии вторгнуться в Чехословакию, остановим шествие фашизма по всему миру. Наша победа вернет Испанию ее свободному и демократическому народу, она нанесет сокрушительный удар по планам фашистского интернационала.

Хорошо, что бюллетень выпускается на мягкой бумаге, — хоть на что-то сгодится; в сумерках я ловлю попутный грузовик с продовольствием и возвращаюсь в бригаду. Его водитель Джим Фаулер, как всегда, встречает меня улыбкой. У него насмешливое, типично американское лицо, и он отлично водит грузовик. Я сажусь к нему в кабину, он говорит мне: «Подожди, вот ты увидишь дорогу — есть на что посмотреть. Мне дали новый грузовик, старый вчера разнесло вдребезги. Хорошо еще, что меня в нем не было». Мы уже почти у самой передовой, но дальше ехать нельзя: противник засыпает снарядами ложбину, где течет ручей, и нам приходится поставить грузовик у берега и дожидаться темноты.

Ночью я снова иду к линкольновцам, но коробки шоколада уже нет и в помине. «Вот жалость-то, — говорит Вулф, — знай мы, что к нам пожалуют гости, мы б раздобыли другую. Пошли со мной, — говорит он, — мне надо обойти роты». Мы долго бредем через поля, невысокие холмы, выходим наконец к передовой — рота испанских саперов углубляет и удлиняет мелкие окопы: одни бойцы помогают саперам, другие пытаются заснуть. Из недавно отрытого блиндажа вылезает Дик Рушьяно, мы подсаживаемся к нему, болтаем о том о сем. Харолд Смит — он снова вернулся в батальон, и его назначили начальником штаба батальона вместо Иеля Стюарта — провожает меня до штаба; оттуда я возвращаюсь назад в бригаду. Здесь творилось черт-те что, говорят нам ребята, а то ли еще будет на рассвете.

— Нам ничего не остается, как затаиться и ждать, когда они кончат, — говорят они. — Только конца что-то не видно.

— Подумаешь, — говорит Херман Немолчун Клейн (он — вот чудеса! — ненадолго замолк, и его товарищам даже удалось ввернуть словцо-другое). — Есть о чем говорить! Меня вчера дважды засыпало взрывной волной. На нас разом налетели две сотни их самолетов, хотите верьте, хотите нет! Меня швыряло из стороны в сторону, как пробку! А уж сколько раз мне пришлось под огнем побегать! Только им в меня нипочем не попасть — они же стрелять толком не умеют; нет, мне эта война определенно начинает нравиться!

Я думаю, он не кривит душой.

Ребята не ошиблись: на рассвете снова начинается обстрел.

— Господи, — говорит Куксон, он ненадолго отложил газету и прислушивается к взрывам. — Если они не прекратят, они наверняка кого-нибудь подстрелят.

Но почитать ему не удается: до полудня раз десять, не меньше, в пещеру врываются посыльные с сообщением, что провода оборваны, и, так как все связисты заняты (из них трое ранены), Куксону приходится идти налаживать связь самому. В пещере шумно, как в котельной, пыль сыплется на голову, клубами поднимается из-под ног, санитарам не дают посидеть, то и дело вызывают перевязывать тех, кого ранило поблизости; посыльные сбиваются с ног (Вулф и нашего малыша, цирюльника Анхеля, тоже определил в посыльные; как-то раз он заскочил в бригаду, насмерть перепуганный, тряс головой, приговаривал: «Muy malo, Бесси, muy malo la guerra»[173].)

Я колочу по клавишам машинки, пишу заметки для завтрашнего бюллетеня; рассказываю, как Джим Ларднер (он снова вернулся в батальон) потерял передний зуб в госпитале. «Плевать, — сказал Джим. — Зуб-то все равно был вставной». Я цитирую Немолчуна Клейна, беру на заметку тот факт, что Хуан Перис, бывший помощник комиссара Мак-Папов, стал комиссаром четвертой роты Мак-Папов, а Антонио Перес, бывший помощник комиссара линкольновцев, стал комиссаром четвертой роты в Линкольновском батальоне. (Они не родственники, эта новость только тем и интересна.) Мне сообщают, что пленный фашист сказал: «Я знаю — мне предстоит умереть, но прошу вас расстрелять меня, а не отдать на растерзание львам в Барселонском зоопарке» (Франко внушает им, что «красные» способны на все, вдобавок барселонские львы и в самом деле оголодали). Мне сообщают, что Ворош займет место Тайсы в барселонской редакции «Добровольца», а мне — так как Гордона назначили jefe комиссариата — дадут в помощники Джима Ларднера: в одиночку с выпуском бюллетеня не управиться.