и высокое, сложное, достойное серьёзного ума упражнение и, в то же время, усвоение богатого содержания, ключевого для формирования человека нашей цивилизации, того общего, что сближает Россию и Европу и что одинаково дорого для обеих культур.
«Усваивая логику, опечатлевшуюся в организации этих языков, юные умы шаг за шагом овладевают сверх того целым историческим миром, который лежит в основе современной цивилизации… Здесь невозможно поверхностное знакомство с делом, здесь невозможна никакая неопределенность и неточность, никакое двусмыслие; здесь узнанное с резкой явственностью отличается от неузнанного, понятое от непонятого, усвоенное от неусвоенного. Здесь юный ум трудом собственной жизни знакомится со всеми родовыми оттенками человеческой мысли, со всеми видами человеческого творчества в их первоначальных простых и чистых линиях. Здесь вызываются и приводятся в игру все способности духовной организации человека… Наконец, благодаря этим занятиям юные умы приобретают то историческое чувство, тот смысл действительности, в которых состоит главное отличие умственной благовоспитанности. Учебники истории никогда не сообщат им этого чувства истории; учебники истории дадут им только ряды слов и чужих воззрений, которые коснутся их лишь поверхностно. Но, усвоя шаг за шагом букву и дух древних языков, учащиеся самолично входят в мир истории и овладевают первоначальными источниками исторического ведения. Они усвоят себе историю на самом деле, всеми способностями и инстинктами. Они овладевают действительно бывшим, а не заучивают чужие рассказы и рассуждения в учебнике…» — таково похвальное слово Каткова классическому образованию, заключаемое ссылкой на питомца греколатинской школы Ломоносова, первым внесшего в Россию дух подлинной науки.
Борьба Каткова за введение в России классического образования нажила ему немало врагов в «обществе» и толкнула со всей жесткостью в объятия правительственной бюрократии, которая единственная могла против «воли большинства» реализовать предлагаемую им образовательную программу.
Катков отлично осознает, что реальную единую высокую культуру в России ещё только предстоит создать. И именно с этим связан катковский классицизм, являющийся попыткой задать максимально высокую и объединяющую этнокультурные группы образовательную планку. Этот ассимиляторский аспект катковской образовательной программы зачастую забывается, когда встает вопрос о причинах ощущаемого в ней некоторого нигилизма в отношении русских культурных начал. Русское начало в его славянофильском понимании, будучи положено в основу образовательного стандарта, вольно или невольно «разделяло» бы. Классическое, как казалось Каткову, объединяло и задавало искомый стандартизированный образец высокой культуры.
Разумеется, такая программа идеального тождества государства и культуры, свободного от сепаратистских и этнических «узких мест», могла быть в реальности осуществлена только правительством при помощи административной и образовательной политики. Никакие частные, общественные силы не могли бы сравниться по эффективности унифицирующего воздействия с циркуляром Министерства Просвещения. Именно здесь кроется исток того феномена, который А. Э. Котов наименовал «бюрократическим национализмом» Каткова. «В 1870‐е годы Катков всё больше осознает, что обладает одним лишь средством для проведения в жизнь своих взглядов — государственным аппаратом», — отмечает исследователь.
Возможно, более точно было бы сказать, что в реальных исторических условиях России второй половины XIX века для реализации катковской ассимиляционистской культурнополитической программы не было и не могло быть иного исполнителя, кроме бюрократии, поскольку именно бюрократия осуществляла поддержание петербургской империи в «западноевропейском» историческом поясе, для которого катковская программа и была актуальной.
Расхождение Каткова со славянофилами в этом смысле так же были предопределены. Славянофильский кружок действовал, ориентируясь на этническое пробуждение русских как своего рода «малой нации», заключенной в стальной кокон европеизированной империи, в рамках которой русские оказались в значительной степени лишены права на культурную самобытность и политическую представленность. При этом славянофилы апеллировали к обществу, как совокупности реально существующих или воображаемых действующих сил этноса, надеялись на самоорганизацию русских сил на основе традиционной культуры, сохраненной в своей чистоте крестьянством.
Катков сходится со славянофилами в том, что Россия должна быть «для русских». Он одним из первых употребляет это словосочетание. Однако в его случае речь идет об ориентированности политики государства на интересы нации как исторического феномена и гражданского сообщества. Поскольку для Каткова и лично, и в качестве представителя ассимиляционистского национализма, характерен некоторый нигилизм в отношении допетровской русской культуры, то и опора на массовые общественные силы, соединенные именно этой культурой, оказывается для него невозможной.
Единственное исключение, которое делает Катков для старой России в своём отрицании, — это государственное строительство, государственный инстинкт русского народа, которыми он буквально заворожен на протяжении всего своего полувекового публицистического творчества. Здесь из-под его пера могут вырваться и апология Ивана Грозного (фигуры для славянофилов неприемлемой), и восторг перед старомосковской бюрократией: «Старый дьяк Московского государства, не знавший ни по-французски, ни по-немецки, не слушавший университетских лекций, не походил, как мы, на ребенка, но был настоящим человеком, зрелым мужем, судил о вещах здравомысленно и как следует зрелому мужу. Почитайте только наши старые юридические акты и посравните их с лепетаньем наших нынешних ученых юристов…»
Воплощением государственного инстинкта и государственного начала volens nolens[23] является государственный аппарат. И потому катковский национализм самóй своей неумолимой логикой вынужден был принять бюрократический, административный, анти-«общественнический» оттенок. Потому Катков был обречен на противостояние славянофильской программе соборного устроения России на основе общественных элементов. То общество, от имени которого хотели выступать славянофилы, должно было быть перековано, а того общества, которое соответствовало бы катковскому национально-культурному идеалу ещё не было, его только предстояло создать.
С середины 1870‐х гг. редакция всенародно любимой газеты «Московские ведомости» превращается в «департамент Каткова», в котором сидит как в центре плотной политической паутины её редактор, ставит и свергает министров, меняет течение внутренней и внешней политики, кажется иногда могущественней императора. Тем характерней тот факт, что сам Михаил Никифорович, сидя, точно паук, в центре сотен политических нитей, никогда никаким государственным постом, хотя бы иллюзией административной власти не соблазнился. Как не был он и «серым кардиналом». Напротив, он всегда претендовал на смысловое управление правительством при помощи обнародования публичных «передовых» директив. Делая ставку на бюрократию, Катков, однако, управлял этой бюрократией при помощи газеты.
В этом тоже нет ничего удивительного для эпохи становящегося новоевропейского национализма, в формировании которого именно пресса сыграла, наряду со школой, ведущую роль. «Общая культура становится необходимой тогда, когда труд перестает быть физическим и становится семантическим», — отмечает исследователь европейских национализмов нового времени Эрнст Геллнер. И подчеркивает, что «это требует длительного обучения и огромной семантической дисциплины».
Таким фактором семантической дисциплины для европейских обществ той эпохи становится газета. «Из множества непредвиденных последствий книгопечатания наиболее известно, видимо, рождение национализма, — отмечает в своем „Понимании медиа“ Маршалл Маклюэн. — Политическая унификация населений на основе диалектных и языковых группировок была немыслима, пока печать не превратила каждый народный язык в экстенсивное средство массового