Это и подтвердилось в последующие дни: ни минуты раздумий, ровная и естественная, как прежде, она, как и прежде, погрязла в пустопорожней болтовне: прислуга – она и есть прислуга.
– Надо бы мне съездить полечить зубы, – сказала она как-то. – И мне непременно нужно купить сак, – сказала она.
Сак, короткое пальто чуть пониже талии, был в моде несколько лет назад; Барбру желала иметь сак.
Если уж она принимала все с таким хладнокровием, что другого оставалось Акселю, как тоже не успокоиться? Впрочем, бывало, он переставал подозревать ее, да и сама она никогда ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – так прислуга, разбив на глазах у всех тарелку, напрочь отрицает это. Прошла неделя-другая, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он внезапно остановился посреди комнаты, и его точно осенило: Господи Боже, да ведь все видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – и где же ребенок? А если его станут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего худого не было, куда как правильнее было бы похоронить ребенка на кладбище. И не лежал бы он в кустах, не лежал бы в Лунном…
– Нет. Тогда бы я уж точно попала в переплет, – сказала Барбру. – Ребенка бы отрыли, а мне бы учинили допрос. Ни к чему мне все это.
– Только бы потом не вышло хуже, – сказал он.
Барбру благодушно спросила:
– И чего тебе неймется? Пусть себе лежит в кустах! – Улыбнулась и прибавила: – Уж не боишься ли ты, что он придет за тобой? Лучше помалкивай обо всем этом.
– Ну что ты!
– Не утопила же я ребенка? Да он сам захлебнулся в воде, когда я упала. Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! И не узнается это никогда, – сказала она.
– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.
Барбру подумала.
– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, то сам бы увидел. Вон сколько женщин родят детей и избавляются от них, и ничего-то им за это не бывает.
Барбру без обиняков объясняет ему все, обнаруживая при этом большую широту взглядов, недаром она побывала в свете, много видала и слыхала, многому научилась, она знает куда как больше, чем он. У нее было три главных аргумента, которые она постоянно приводила. Во-первых, она этого не делала. Во-вторых, если бы и сделала, все не так страшно. А в-третьих, ничего никогда не узнается.
– Сдается мне, все всегда узнается, – возразил он.
– Хм… нет, вовсе не все! – отвечала она. И для того ли, чтоб ошеломить его, или подбодрить, или же просто из тщеславия и хвастовства, – бросила в него словно разорвавшейся бомбой: – Да я сама сделала кое-что, и никогда про это не узналось.
– Ты? – недоверчиво протянул он. – Что же ты сделала?
– Что сделала? Убила!
Скорее всего, она не рассчитывала зайти так далеко, но теперь ничего не оставалось, как идти дальше, ведь он сидел, вытаращив на нее глаза. На этот раз это была даже не огромная, непобедимая наглость, то было просто бахвальство, бравада, ей нужно было поразить его, оставить слово за собой.
– Не веришь? – воскликнула она. – А помнишь детский трупик, который нашли в заливе? Это я его туда бросила!
– Что? – проговорил он.
– Да. Ничего-то ты не помнишь. Мы еще читали про это в газете.
Помолчав, он вскричал:
– Ты просто сумасшедшая!
Но его растерянность, должно быть, только раззадорила ее, придала какую-то странную силу, позволившую ей пуститься в описание подробностей.
– Я положила его в сундучок – он был мертвый, я убила его сразу, как только он родился. И когда мы выехали в залив, я его и выбросила.
Он сидел мрачный и безмолвный, а она продолжала: это было давно, несколько лет назад, когда она приезжала в Лунное. Так что видишь, не все узнается, далеко не все. Как он думает: что было бы, если б узнавалось все, что делают люди? А что творят замужние женщины в городах? Они убивают своих детей еще до того, как те родятся, на то есть специальные доктора. Городские не хотят иметь больше одного, в крайности двоих детей, и тогда доктор просто чуточку открывает им матку. Что-что, а тут уж Аксель может ей поверить, там это не бог весть какая штука.
Аксель спросил:
– Так, значит, и этого, последнего ребенка ты тоже прикончила?
– Нет! – ответила она с величайшим равнодушием. – Да и зачем бы мне это, – сказала она. Но еще раз повторила, что, случись такое, ничего бы страшного не произошло; казалось, мысленно она привыкла к этому вопросу, потому и стала так равнодушна. В первый раз ей, может, и было жутковато и страшно убивать ребенка – а во второй? Она рассматривала самое деяние с какой-то исторической точки зрения: это произошло и это происходит.
Аксель вышел из избы с тяжелой головой. Мысли его были заняты не столько тем, что Барбру убила своего первого ребенка – это его не касалось. И что она вообще имела того ребенка, тоже не его дело, невинность – не про нее сказано, да она никогда и не притворялась, наоборот, не скрывала своей осведомленности и даже научила его некоторым нечистым забавам. Ладно. Но последнего ребенка он отнюдь не желал терять, маленький мальчик, беленькое тельце, завернутое в тряпку. Если она виновата в смерти этого ребенка, значит она причинила зло ему, Акселю, разорвала связь, имевшую для него большую цену, притом такую, какую ему уже никогда не создать. Но может, он обвиняет ее понапрасну, может, она и впрямь упала в ручей и не успела подняться. Но ведь узел-то был при ней, и оторванный кусок рубашки, который она взяла с собой…
Но часы шли, наступил полдень, потом вечер. Аксель улегся в постель, долго лежал без сна, глядя в темноту, наконец заснул и проспал до утра. А там настал новый день, а после него пошли другие.
Барбру была все такая же. Она знала многое о том, что делается на свете, и равнодушно относилась к мелочам, внушавшим деревенским ощущение опасности и страха. С одной стороны, это утешало, – она была проворна за обоих, беспечна за обоих. Да и не было в ней вовсе ничего опасного. Барбру – чудовище? Ничуть не бывало. Красивая девушка, голубоглазая, чуточку курносая, золотые руки! Ей скучно тут, ей ужас как надоели и хутор, и деревянные кадушки, которые