боевой документации по разведке, обеспечивает своевременное и точное исполнение заданий, способствуя этим успешному ведению боевой операции в борьбе против немецких захватчиков.
Когда в 1966 году вышел в свет сборник Всеволода Лободы, то название – «От рядового с берега Ловати» – ему дали по строчке из стихотворения, которое Сева написал в октябре 1943 года и посвятил своему дедушке:
…По мостовым, шуршащим листопадом,
Придет освобожденье. Скоро. Верь…
Впервые за два года не прикладом,
Без окрика, негромко стукнут в дверь.
Мой хворый дед поднимется с кровати.
Войдет веселый первый почтальон.
От рядового с берега Ловати
Привет вручит заждавшемуся он.
Старик откроет окна. В шумном мире
– Осенний день, похожий на весну.
И солнце поселится в той квартире,
Где я родился в прошлую войну.
Предсказание поэта сбылось – его родной Киев освободили осенью, 6 ноября 1944-го. Сева не дожил до этой радостной вести всего несколько дней.
Незадолго до гибели военного корреспондента Всеволода Лободу перевели из редакции дивизионной газеты в артполк. Командование ссылалось на то, что он был сверхштатным сотрудником.
Всеволод получил тяжелое ранение при освобождении Латвии на плацдарме у реки Айвиексте.
Из воспоминаний поэта Василия Субботина, однополчанина Севы Лободы: «Повсюду валялись противогазные сумки, клочки бумаг, чьи-то блокноты и записные книжки. Только на поле боя бывает разбросано так много бумаги!.. Меня окликнули. Ко мне подошла девушка. Она указала на палатку.
Она сказала, что он – там.
Я влез в палатку и споткнулся о его ноги. Палатка была маленькая. Свет плохо проходил через брезент.
Он лежал на земле, ничком. В гимнастерке. Опустившись на колени, я осторожно его перевернул. Он, его губы.
Опухшее лицо. Голова забинтована, но кровь проступала. Голова была забинтована, но кровь проступала. Я положил руку ему на плечо и позвал его. Он не отвечал. Он только тихо, чуть слышно не то стонал, не то что-то шептал.
…Я вышел из этого укрытия, где он лежал, вскочил на крыло проходившего грузовика. Я был потрясен и потому помню все хорошо. Мы проехали поле и по брошенным мосткам перевалили траншеи. На дне их лежали полузасыпанные немецкие солдаты, накрытые нашим огнем.
Помнится: немцы – убитые – лежали в траншеях, наши – на открытом поле…
Мы пошли дальше. Здесь нельзя было задерживаться. Все должны были идти вперед.
Он похоронен в Добеле. Там, где был госпиталь.
Говорят, он не умер в тот день. Его даже успели довезти до госпиталя, хотя в медсанбате считали, что он безнадежен, что не имеет смысла его везти…
Его рукописи, записные книжки и стихи были в его вещевом мешке. Вещмешок пропал. Ничего уже не нашли…»
Стихотворения Всеволода Лободы
* * *
Рвется в темень белая беда -
предок мой Григорий Лобода.
Скачет гетман.
Все его добро -
стремени да чуба серебро.
Ночь наполнив цокотом коня,
скачет, скачет прямо на меня.
Я проснусь, я встану, побреду.
Переулки мечутся в бреду
и шуршат у вашей конуры
люди, по профессии – воры.
И шуршат сугробы. И с ума
сводит вьюгой скользкая зима,
ляжет на исхоженном пути
так, что ни проехать, ни пройти.
Лед или глухая лебеда
там, где скачет, скачет в никуда
запорожский гетман Лобода.
А в Москве – летая, тает снег,
переулки мечутся во сне,
переулки тянутся к весне.
Что ж! Я по распутице пройду.
Я в тебя, Москва моя, иду,
песни зажигая на ходу.
Я иду. Мечтаю о Москве,
птицей в клетке – жилка на виске.
Я иду. Так времени топор
разрубает с прадедами спор.
1930-е
* * *
В тундре, воя, рыщет вьюга
по ярангам, по снегам.
В тундре вьюга вяжет туго
по рукам и по ногам.
В нерпу вкутавшись по брови,
прыть упряжек удержав,
мне б дурман оленьей крови
с чукчей пить на брудершафт.
И опять – ныряя в нарты,
под глухой собачий гам
мчать на край полярной карты -
к ледовитым берегам.
Дальше!.. Умереть и выжить,
как промерзшая река,
чтобы с белой бурей к рыжим
звездам ехать по векам.
И тогда порывом броским
сесть на золото травы
у платформы Маленковской
близко города Москвы…
1936
Долг
Невесел в дыме канонады
сугубо штатский человек.
Дрожи.
Повелевает век
запомнить -
как звенят снаряды,
как завывает самолет,
огнем одаривая землю,
как пьют удушливое зелье,
как рвутся в панике вперед.
Век не под стать страстям квартирным
и пенью птичьему.
А ты
писал стихи,
вдыхал цветы
под небом розовым и мирным.
Теперь положено черстветь
рукам,
сжимающим винтовку,
и смерть берет на изготовку,
хотя ты прожил только треть.
Ну что ж, погодки молодые,
посуровеем -
и не жаль:
ведь нам видения седые -
как полю град на урожай.
Заголосят витые трубы,
и ты -
во мраке и в крови, -
забыв о нервах,
стиснув зубы,
как ветер,
тучу изорви.
Не под луной прогулка -
встретить
на расстояньи локтя бой.
Еще не мы,
но наши дети
задышат радостью одной.
Чтоб им легко в беседы птичьи
вникалось,
ты
имей в виду
гадюку, жившую в саду,
змеиной жизни двуязычье,
под зданье дней твоих подкоп,
любовь, несущую проказу.
Пристрастным пришлых меряй глазом
на стыках дел, ночей и троп.
Коль не зияют сзади бреши,
растает скоро бранный дым.
Умрешь
иль выйдешь постаревшим,
но сильным,
светлым
и большим.
Умрешь иль нет,
тебе по праву -
поэта первая строка,
непререкаемая слава,
сплошное солнце на века.
1942
Партизан уходит в разведку
Неприятель прорвался к Дону.
Сталью вытоптаны поля,
заскрипели возы бездомных,
по дорогам степным пыля.
Над гремящей землей томится
темнота. Ни луны, ни звезд.
Как пылает твоя станица,
ночью видно за много верст.
Уходя с боевым отрядом
за реку, где ярится враг,
на пожарище долгим взглядом,
сжав поводья, глядит казак.
Где вчера еще цвел пригорок -
яма круглая, смерти след.
Дым сражения сер и горек,
но другого исхода нет.
Ветер голосом человека
тихо стонет в ветвях ракит.
Задыхаясь, как после бега,
командиру казак твердит:
– Я стреляю довольно метко,
и отточен, востер клинок…
Отпустите меня в разведку…
За беду посчитаться срок…
Командир отвечает:
– С Богом,
поезжай.
Погоди немного,
мы добьемся погожих дней, -
утро вечера мудреней!
В трудном деле станичник весел:
на плечо автомат повесил,
снарядился в опасный путь
ради завтрашних легких песен,
чтобы ровно дышала грудь.