Читать интересную книгу Вознесение - Павел Загребельный

А надо было жить.

Когда носила в своем лоне первое дитя, валиде пустила слух, что родится шайтан. На вашу же погибель! Гульфем и Кината, готовые от зависти задушить маленькую Хуррем, прибегали с наигранным сочувствием, шептали испуганно о страшных наветах, которыми, словно паутиной, опутывают ее, Хуррем, вздыхали и охали, а сами пялили глаза на хилую, слабенькую девчушку: не бросится ли в Босфор? Нет, не бросилась! Родила сына, затем еще дитя и еще. Утверждалась и утвердилась в детях, и уже не было отступления. Назад пути нет. На всю жизнь прикована к этой земле, и дети ее, выросши, будут считать эту землю родной, а об отчизне матери не захотят и слышать. Так же и о языке, ибо что такое язык без отчизны? Разве что вспомнят когда-нибудь песни, которые она напевала над их колыбельками, напевала тихонько, чтобы никто не услышал: "Коли турки воювали, бiлу челядь забирали: i в нашої попадоньки взяли вони три дiвоньки. Одну взяли попри конi, попри конi на ременi, другу взяли попри возi, попри возi на мотузi, третю взяли в чорнi мажi. Що ю взяли попри конi, попри конi на ременi, то та плаче: "Ой, боже ж мiй! Косо моя довгенькая! Не мати тя розчесуэ, возник бичем розтрепує!" Що ю взяли попри возi, попри возi на мотузi, то та плаче, то та кричить: "О боже ж мiй, ножки мої, ножки мої бiлесенькi! Не мати вас умиває, пiсок пальцi, роз'їдає, кровця пуки[74] заливає!" Що ю взяли в чорнi мажi, то та плаче, то та кричить: "Ой, боже ж мiй, очка мої, очка мої чорненькiї! Тiлько орсак[75] проходили, а бiлий свiт не видiли!"

Хотела бы полететь на Украину, позвать за собой детей своих. "У нас гори золотii, у нас води медовii, а травоньки шовковii, у нас верби грушки родять, у нас дiвки, в златi ходять!" Хотела - и не смела. Теперь везла своих детей по их земле. Впервые для них и для себя самой.

Раскисшая дорога, старые оливы протягивают к холодному небу корявые черные ветки, как бессильные рабыни. Ветер со слепой жестокостью дергает высокие тела зеленых кипарисов, и они угрожающе раскачиваются - вот-вот сломаются и упадут. Проехали селение Чумликой, обоз растянулся безмерно, конные евнухи, недовольно покрикивая, пытались сбить его плотнее, старый толстый михмандар часто подъезжал к Роксоланиной карете, склонял в поклоне голову, на которой намотана целая скирда ткани, что-то бормотал: не то извинения, не то просьбы - не разберешь. Роксолана отмахивалась: "Оставьте меня в покое, у меня дети!"

К вечеру все же добрались до села Кучук Чекмедже, где было целых пять ханов для странников, но для султанши с детьми были приготовлены две греческих хатенки, в которых от хозяев остались лишь старые, грубо намалеванные иконы на стенах да неугасимые лампадки под ними. Те иконы и лампадки поразили Роксолану в самое сердце. Не уснула до утра, просидела у колыбельки маленького Селима, присвечивая себе медным каганчиком, читала какую-то книгу из тех, что везла с собой в поклаже. Везла детей и книги единственное спасение для раненой души.

Утром было солнце, ветер утих, земля покато поднималась к небу, потом горбилась, дорогу перерезал невысокий горный хребет, а за ним была укромная долина, прозванная довольно угрожающе Харамидере - долина разбойников, и там они должны были ночевать. Миновали большой караван верблюдов, остановившийся на ночлег. Верблюды, подломив ноги, готовились спать. Расположены были большим кругом, головами наружу. Внутри круга сложены тюки товара, горел костер.

Роксолану с детьми снова устроили в греческой хатенке, принадлежавшей священнику. Снова должна была провести ночь со своими давними темноликими богами, скорбно взиравшими на нее поверх лампадки. Написала коротенькое письмо султану, отослала с гонцом, немного подремала.

Дальше дорога шла на Силиврию. Через селение контрабандистов Каракли-Кьёй, мимо засыпанного песками Кумбургаса дорога вывела обоз к морю. Кончилась грязища, осталось позади бездорожье, путь стлался по твердому камню, справа вздымались пологие холмы, слева шумело море, такое вольное и безмятежное, что душа летела на его просторы, как птица, и молча рыдала от восторга. Обед был устроен в селении Бургадос перед ханом. Дальше по дороге встретились огромные табуны коней. Гнали на продажу в Стамбул. Невозможно было даже вообразить, сколько коней продается в столице. На Аврет-базаре коней продают вместе с людьми. Гнали коней не турки и не болгары. Роксолана узнала этих людей с первого взгляда. Маленькие, жилистые, грязные, большие луки за спиной, притороченные к седлам арканы, кошмы, турсуки с кумысом, - татары! Точнехонько такие же, как те, что везли ее из Рогатина и продавали на рабском торге в Кафе. Родная кровь султанской матери, а следовательно, и у султана какая-то частица татарской крови - и в ее детях! Горе, горе! Как страшна жизнь! Убитая вынуждена стать родной своему убийце! Будет ли когда-нибудь отмщение за содеянное и исчерпается ли долготерпение людское и господнее?

На ночлег остановились в Силиврии. Большой город. С одной стороны гора, с другой - скала, пристань для султанского барка. Из четырех ханов люди михмандара выбрали для султанши тот, в котором было две жалких комнатки. Все остальные были построены по турецкому обычаю так, что в них люди и скот не разделялись, только и всего, что для людей между колоннами, поддерживавшими кровлю, были каменные возвышения, на которых можно было разводить огонь, варить еду и кое-как согреться. Дым, смрад от верблюдов, едкий конский пот, нечистоты - вот что такое хан.

Комнатки для султанши и султанских детей устланы коврами, нагреты жаровнями, из курильниц струились крепкие ароматы аравийских бальзамов, очищающих воздух от смрада и эпидемий. Роксолана сама накормила Мехмеда и Михримах, дала грудь ненасытному Селиму, который ежеминутно кричал, требуя молока, потом велела приготовить ей одежду на завтра (должна бы менять одежду по меньшей мере пять раз на день - перед каждой молитвой, но вынуждена была в дороге довольствоваться одноразовой переменой), выбрала себе на ночь книгу. Это был трактат арабского философа Ибн-Рошда, называемого в Европе Аверроэсом. Ибн-Рошд писал, что нет ничего всеохватнее материи и что бог - это и есть вечная природа. Он не хотел признать бессмертия души, отбрасывал миф о потусторонней жизни и воскрешении. Коли так, тогда кому же молиться и на что надеяться? Разве она, Роксолана, не была уже мертвой и похороненной навеки и разве не воскресает теперь, не возносится медленно, несмело, но упорно и неустанно? Или все это сон и наваждение? Нет, она вырывается из-под власти темных сил, она обретает давно утраченную свободу, и ее путешествие первое свидетельство этого, - но может ли возвратиться свобода к человеку, когда в душе его нет веры? Во что должна была верить? В бога? Но он бросил ее на погибель, отказался от нее, отдал богу иному, и теперь ее душу терзала вина отступничества, но может ли быть виновной жертва, которую раздирают, не желая помириться между собой, два диких зверя?

В любовь? А разве истинная любовь может начинаться с рабского порабощения тела? Султан вошел в нее не через душу, а через тело, и уже не было чистой любви, а только позор и горечь. Может, в звезды, в небо, в сияющие высоты? Может, может...

Она спала, как птичка на качающейся ветке. Только смежит веки и уже вздрагивает от малейшего шороха. Сама удивлялась: откуда берутся силы, как живет?

Среди ночи в хане поднялся переполох. Прибыл царский гонец. Письмо от султана для возлюбленной Хуррем. Не полагалось будить султаншу так поздно, но воля падишаха выше чьего бы то ни было спокойствия. Впрочем, Роксолана и не спала. Письмо было коротенькое и не требовало ответа. Султан выезжал навстречу своей Хасеки. Войско охраняло путь от Силиврии до Эдирне. Пусть его султанша с царственными детьми путешествует спокойно и счастливо.

Из Силиврии дорога шла на Чорлу. На горах виднелись остатки античной стены, выстроенной византийским императором Анастасием для защиты от болгар. Тысячелетние руины. Тут все было старым, может, когда-то и славным, все было историей. Силиврия, о которой писали еще Геродот и Страбон. Вымощенная выщербленными плитами дорога вдоль моря, где убит был когда-то Марк Аврелий. Эта тысячелетняя стена. Названия, воспоминания, руины. А что ей история, если имела уже свою собственную историю, пред которой бледнеет все известное в деяниях человеческих.

Дорога поворачивала от моря, отдалялась от вольной стихии, терялась в холмистости материкового простора. Прощайте, морские воды, прощай, вольный ветер, горький запах раскованности, с богом, нереиды, тритоны, дельфины, боги и божки!

Обедали в Киникли. Небольшое село, но было в нем четыре ханы и джамия для правоверных, хотя жили здесь в большинстве своем греки. Снова навстречу табуны татарских коней, которые переправлялись через речушки Ятигису и Бахулдересу. На ночь прибыли в Чорлу. Город побольше Силиврии. Три джамии, греческая и армянская церкви. Несколько ханов и даже большое медресе, построенное великим визирем султана Баязида Чорлулу Али-пашой. Был родом отсюда, начинал простым угольщиком, затем очутился в султанском гареме, от простого евнуха дослужился до звания кизляр-аги, впоследствии стал великим визирем. Не принес счастья своему султану. Как раз на равнине возле Чорлу войско Баязида было разгромлено его сыном Селимом, и султан вынужден был уступить трон. Расплата не замедлила. Через восемь лет Селим на пути из Эдирне в Царьград умер в том же Чорлу, где когда-то сражался с родным отцом.