Эмма потерла лоб.
— Как ты можешь быть столь уверен? Для кого-то, кто не является ликаном, это все кажется слишком невероятным. Я имею в виду, ты знаешь меня всего неделю.
— А ждал всю свою жизнь.
— Это не значит, что я сразу буду твоей. Или что — непременно должна быть.
— Конечно, нет, — тихо произнес он, — но то, что ты здесь — уже доставляет мне несказанное удовольствие.
Эмма попыталась проигнорировать то тепло, которое вызвали в ней его слова, как и тот сон.
— Эмма, ты выпьешь из меня?
Она поморщила носик. — От тебя воняет алкоголем.
— Я чуточку выпил.
— Тогда я пас.
Лаклейн помолчал какое-то мгновение, затем протянул ей колье.
— Я хочу, чтобы ты это надела.
Он придвинулся к ней и застегнул украшение на ее шее. Отчего его собственная шея оказалась прямо у рта Эммы.
Она заметила царапину, когда ее губы оказались всего в каких-то паре дюймов от его горла.
— Ты порезался, — пробормотала она в изумлении.
— Разве?
Эмма облизала губы, стараясь не поддаться соблазну.
— Ты… о, Боже… отодвинься от меня, — прошептала она, жадно глотая воздух.
И уже через мгновение почувствовала его ладонь на своем затылке. Притянув Эмму к себе, Лаклейн прижал ее рот к своему горлу.
Она пыталась высвободиться, сопротивлялась, но он был слишком силен. И она сдалась. Не в силах совладать с собой, она начала медленно облизывать его кожу, наслаждаясь вкусом и тем, каким напряженным было его тело, напряженным — она знала наверняка — от наслаждения.
Издав протяжный стон, Эмма вонзила клыки в его горло и сделала первый глоток.
Глава 25
Когда она начала пить, Лаклейн стиснул ее и, поднявшись, сел на край кровати. Посадив Эмму на колени, он заставил ее оседлать себя.
По тому, как она сладостно цеплялась за него, Лаклейн знал, что Эмма потерялась в ощущениях. Ее локти упирались в его плечи, а кисти были скрещены за его головой. Когда он притянул ее еще ближе, ожерелье холодной тяжестью коснулось его груди.
Она пила жадными глотками.
— Пей… медленнее, Эмма.
Когда она не послушалась, он сделал то, на что, как ему казалось раньше, был просто не способен. Отстранился от нее.
Эмма тотчас же пошатнулась.
— Что со мной происходит? — спросила она невнятным голосом.
Ты пьяна, так что теперь я смогу овладеть тобою…
— Так… странно себя чувствую.
Когда Лаклейн задрал подол ее ночной рубашки, она не воспротивилась. Не остановила его даже тогда, когда он обхватил ладонью местечко между ног. Поняв, какая она влажная, Лаклейн снова застонал. Его возбужденный член готов был прорвать брюки.
Горячее прерывистое дыхание Эммы касалось его кожи там, где совсем недавно были ее губы и зубы. Когда он вонзил палец в ее тугое лоно, она облизала место укуса, затем, тихонько постанывая, потерлась лицом о его лицо.
— Всё кружится, — прошептала она.
Лаклейн чувствовал себя виноватым, но знал, что им нужно сделать это, и не собирался останавливаться. К дьяволу все последствия.
— Раздвинь ноги. Опустись на мою руку…
Она сделала, как он велел.
— Я изнываю, Лаклейн, — ее хриплый голос звучал чертовски соблазнительно.
Она захныкала, когда он опустил голову и провел языком по ее соску.
— Я могу облегчить боль, — выдавил он, расстегивая брюки свободной рукой. Его член вырвался на свободу прямо под ней. — Эмма, мне нужно… войти в тебя. Сейчас я опущу тбя, на себя.
Он начал опускал ее бедра ниже и ниже. Нежно. Ее первый раз. Такая маленькая.
— Я буду брать тебя, пока мы оба не утолим эту жажду, — сказал Лаклейн, не отрывая губ от ее соска. И когда он уже почти прикоснулся к ее влажности, когда почти смог ощутить ее жар, Эмма рванулась прочь и поползла к изголовью кровати.
Раздраженно зарычав, Лаклейн дернул ее назад. Но она начала бить его по плечу.
— Нет! Что-то не так, — ее рука взметнулась ко лбу. — Голова кружится.
Загони зверя обратно в клетку. Он поклялся Эмме, что не прикоснется к ней и пальцем, если она того не захочет. Но ночная рубашка едва прикрывала ее тело, красный шелк на фоне белых бедер, напряженные соски — это все дразнило его, сводило с ума. Лаклейн никак не мог восстановить дыхание… нужна ему так сильно…
Издав очередной рык, он потянулся и швырнул ее на живот. Эмма забарахталась, сопротивляясь. Но он крепко прижал ее к кровати, и обнажил ее аппетитную идеальную попку.
Застонав, он опустил руку на ее округлости — не шлепок, скорее тяжелое прикосновение. С момента их встречи ему приходилось каждый день отправляться в душ. Каждый раз, когда ее запах всё еще был свеж в его голове, а руки помнили тепло ее кожи, желание было неистово сильным.
Эмма ахнула, когда он начал мять ее округлые формы. Этого должно быть достаточно.
Время отправляться в душ.
Эмма всё еще ощущала его руку на своем теле. Это не было ударом или шлепком, скорее — Фрейя помоги ей — посланием, доставленным в столь острой форме.
Что с ней не так? Почему она так думает? Задрожав, Эмма застонала. Зверь в клетке? — так он ей говорил. Что ж, зверь только что вытянул лапу сквозь прутья и отвесил хороший шлепок по ее пятой точке. Это было уверенное мужское прикосновение, от которого ей захотелось растаять. Оно заставило ее извиваться на кровати.
Желание прикоснуться к себе между ног было непреодолимым. Она хотела умолять Лаклейна позволить ей оседлать его. И пока она боролась с этой потребностью, всё ее тело дрожало.
Ожерелье, которое он надел на нее, представляло из себя скорее колье с золотыми цепочками и драгоценными камнями, каскадом спускающимися ей на грудь. Ощущение его тяжести на теле возбуждало и казалось запретным. Когда Эмма двигалась, оно раскачивалось и задевало соски.
Что-то в этом ожерелье и в том, как Лаклейн надел его на нее, говорило об… обладании.
Сегодня вечером он что-то сделал с ней. Кровать вертелась, и все время хотелось… хихикать. Казалось, Эмма никак не могла справиться с собой и перестать гладить свое тело. Появлявшиеся у нее в голове мысли были четкими, но рассеянными и неторопливыми…
Она не знала, сколько еще сможет выносить его прикосновения, не начав молить овладеть ею. Прямо сейчас у нее на языке вертелось только одно:
— Пожалуйста.
Нет! Она уже отличалась от всех членов своего ковена — наполовину ненавистный враг, и просто слабачка в сравнении с тетками.
Что же будет, если пугливая валькирия вернется домой, тоскуя по своему ликану?
Они почувствуют отвращение и разочарование — вот что! Их глаза наполнятся болью. Кроме того, Эмма была уверена, что покорись она сейчас, у нее не останется никакой власти в отношениях с Лаклейном — она сдастся с молящим шепотом. Уступи она сейчас, и уже не увидит дом. Никогда. Эмма боялась, что Лаклейну под силу заставить ее забыть, почему она вообще хотела вернуться.