на тот момент уровень отношений между двумя странами. За год с небольшим двум кремлевским талейранам удалось бесцельно растратить весь запас добрососедства, накопленный за двадцать лет советско – турецкого межгосударственного общения. После этого СССР не оставалось ничего другого, как пассивно наблюдать со стороны за происходящими событиями.
В мае 1941 г. в Анкаре полпред С. А. Виноградов и германский посол Ф. фон Папен провели официальные консультации по вопросам положения на Ближнем Востоке, главным итогом которых стало признание Советским Союзом интересов Германии в этом районе. Поэтому заключенный 18 июня турецко-германский договор о ненападении и дружбе не вызвал у Москвы особо сильных эмоций. Конечно, Турция постаралась минимизировать возможную негативную реакцию СССР, оговорив право сохранять верность ранее взятым на себя обязательствам, имея в виду обязательства по советско-турецкому договору 1925 г. о дружбе и нейтралитете и по соглашению с Великобританией о взаимопомощи 1939 г. Официально Москва ограничилась выражением удовлетворения договоренностью, достигнутой между Анкарой и Берлином, как принесшей «мир и спокойствие» на землю Турции [91, с. 748].
Для завершения картины советско-турецких отношений на том этапе истории надо упомянуть, что 25 июня, после нападения Германии на СССР, Турция объявила о своем нейтралитете в войне и придерживалась его достаточно твердо, несмотря на посулы Гитлера отблагодарить ее территориальными приращениями в случае участия в войне на стороне Рейха. (2 августа 1944 г. Турция разорвет дипломатические отношения с Германией, а 23 февраля 1945 г. символически объявит ей войну). Со своей стороны, 10 августа в рамках инициированной англичанами совместной акции советское правительство через посла в Анкаре С. А. Виноградова сделало заявление, что оно «подтверждает свою верность Конвенции в Монтрё и не имеет никаких агрессивных намерений и притязаний в отношении проливов» [Правда. – 1941. – 13 августа].
В интересах последующего повествования нам придется добавить, что это заявление не было искренним: начиная с 1943 г. Сталин возобновляет сначала дипломатическое, затем и военно-политическое давление на Турцию с целью захвата Проливов. Абсолютно бессмысленная, точнее, вредная с точки зрения национальных интересов СССР и не просчитанная политически, эта операция провалилась, имея результатом ухудшение отношений по всем азимутам и став одним из очагов начинавшейся «холодной войны».[130] Только смерть Сталина и политический закат Молотова[131] позволили советской внешней политике стряхнуть босфорское наваждение: 30 мая 1953 г. правительство СССР заявило, что «пересмотрело свое прежнее мнение […] и считает возможным обеспечить безопасность СССР со стороны проливов на условиях, одинаково приемлемых как для СССР, так и для Турции» [117, т. 6, с. 514].
Болгария
Как отмечалось выше, важнейшим условием доминирования в регионе, от Румынии до Греции и Югославии, включая Турцию и Проливы, в Москве считали установление контроля над Болгарией. Борьба за болгарские симпатии с самого начала приобрела характер многосторонней конкурентной схватки. Правда, англо-французские акции котировались чрезвычайно низко. «Привлечение Болгарии на сторону западных союзников представлялось предприятием безнадежным», – комментировал ситуацию Ф. фон Папен. Действительно, две державы, продиктовавшие Болгарии Нёйиский приговор о расчленении, теперь предлагали ей вступить в союз с Югославией, Румынией и Грецией, принявшими участие в этом расчленении, а также с Турцией, под властью которой она находилась 400 лет! Таким образом, реальными претендентами на симпатии Софии оставались СССР и Германия.
Безусловным конкурентным преимуществом Советского Союза был особый характер отношений между двумя странами, выросший из российского участия в освобождении Болгарии от турецкого ига, а недостатком – коминтерновская подкладка московского дипломатического фрака. Влияние Берлина основывалось на том, что именно с его планами переустройства Европы «ревизионистская» Болгария связывала надежды на ликвидацию территориальных последствий Нёйиского договора. Значительную роль играл экономический фактор (три четверти болгарского экспорта шли в Германию). Некоторое значение имели и прогерманские (не пронацистские!) симпатии руководящих верхов, прежде всего, самого болгарского царя Бориса. Он, однако, должен был учитывать панславянские и русофильские настроения народа и в этом смысле, по выражению Гитлера, «постоянно сидел на бочке с порохом» [7, c. 130], что вынуждало его быть особенно осмотрительным в вопросах внешней политики.
Первые признаки живого интереса Москвы к Болгарии появились весной 1939 г. Имеется в виду двукратная остановка в Софии по пути в Турцию и обратно первого заместителя наркома В. П. Потемкина и его переговоры с царем Борисом и премьером Г. Кёсеивановым.[132] Потемкин безоговорочно поддержал болгарское требование о возвращении Южной Добруджи, отошедшей к Румынии по Бухарестскому мирному договору,[133] и сочувственно отнесся к желанию Болгарии вернуть территории, перешедшие к Греции и Югославии. При этом, говоря по-дипломатически, он выразил надежду, а фактически поставил условие, что в случае конфликта на Балканах Болгария не выступит в союзе с Германией или Италией. Спустя три месяца в Москве то же самое повторил Молотов во время приема[134] группы депутатов болгарского парламента, пригрозив уже открытым текстом: «Если кто-то в Софии думает открыть дорогу на Царьград немцам и итальянцам, то пусть знает, что натолкнется на решительное противодействие Советского Союза» [цит. по: 104, c.369].
Не удивительно, что подписание пакта – 39, в подготовке которого болгары прияли некоторое участие в роли посредника,[135] обрадовало Софию. Оно не только предвещало скорые перемены в регионе, но также, казалось, снимало антагонизм между прорусской и прогерманской ориентациями страны. Чтобы окончательно покинуть «зону турбулентности», созданную началом европейской войны, 15 сентября Болгария провозгласила нейтралитет. Москве, однако, была нужна активно просоветская Болгария. Ее главным предназначением было стать «тараном», с помощью которого в Москве рассчитывали принудить Турцию к решению вопроса о Проливах в выгодном для себя духе. Приготовления Турции к вооруженной защите Проливов, предпринятые в ответ на начало европейской войны, и угроза ее распространения на Балканы вызвали у Софии серьезные опасения, в связи с чем она пошла на зондаж возможности получения поддержки со стороны СССР.
В Москве болгарам предложили заключить договор о взаимопомощи (20 сентября 1939 г.). Тогда дальше этого дело не зашло по причине отсутствия определенного ответа из Софии. [36, с. 88–89]. Софийское молчание объяснялось естественной боязнью оказаться в вассальной зависимости от СССР и подвергнуться советизации. Царь Борис выразил ее так: «Русские в их стремлении к Дарданеллам могут уготовить Болгарии такую же роль, как Эстонии относительно портов на Балтийском море» [цит. по: 104, с. 372]. Кроме того, в Софии надеялись, что трудный и потенциально опасный вопрос о Проливах будет решен в ходе шедших в то время советско-турецких переговоров и, таким образом, выведен за рамки отношений между Болгарией и СССР.
Однако московская миссия Сараджоглу окончилась неудачей, и в ноябре 1939 г. Москва возобновила предложение о заключении договора, но ей