фотографии Ольги Свибловой, и секс-скандал Билла Клинтона, и московская кинопремьера “Титаника”, и некролог великому советскому песеннику Вениамину Баснеру, и еще один некролог – Иосифу Бродскому. Всё вперемежку, всего понемножку, всё свалено в одну необъятную газетную кучу-малу, вовсе не обещавшую превратиться когда-нибудь в дивную “Волшебную гору”.
Для этого спустя почти двадцать лет должна была появиться великая Люба Аркус, создательница “Сеанса”. Это она своими руками перебрала залежи текстов, просеяла всё случайное, отобрала великое и вечное, заставив Шуру еще раз подправить, улучшить, дополнить старые тексты. Как это Любе удалось, какие слова она при этом говорила, какие приемы рукопашного боя использовала, – мне неведомо. По собственному опыту знаю, что расшевелить Тимофеевского на заметку было делом почти невозможным, а уж на целую книгу – тем более. Ни деньги, не обещания мировой славы и даже Нобелевской премии в его случае не работали.
Дело даже не в его прославленной обломовской лени – просто за годы, прошедшие со времен “Коммерсанта”, он безнадежно удалился от привычных бумажных форматов в темные дебри интернета, предпочитая вещать оттуда, не связывая себя ни дедлайнами, ни редакторскими условностями и обязательствами. Свободный художник, мыслитель, философ.
Как и полагается истинно русскому человеку, он всегда держался наособицу. Человек со стороны. Он мечтал о дачной прохладе, об усадебном быте с колоннами, собаками, липовыми аллеями. Читать, принимать гостей, наслаждаться покоем и тишиной. Но всё это требовало больших денег. Поэтому много лет Шура занимался консалтингом и аналитикой. Что конкретно входило в его обязанности, он никогда мне не рассказывал. Впрочем, я и не очень-то расспрашивал. Круг возможных тем для общения сужался: болезни, расходы на строительство дома в Солнышково, регулярные поездки в Италию и Грецию, какие-то очередные молодые протеже, которым он продолжал покровительствовать. Один из них процитирует его слова: “Единственное, чего я хочу – это читать тексты людей, знающих русский язык. Это мое постоянное желание, и оно с каждым годом всё меньше и меньше удовлетворяется”.
Тем не менее, два тома его собственных текстов – “Весна Средневековья” и “Книжка-подушка” – теперь стоят у меня на книжной полке. “Последний дар моей Изоры”. Но, как известно, у пушкинского Сальери это был яд, а тут – чистое и беспримесное наслаждение.
…После “Коммерсанта”, который каждый из нас покинул в свой час и по собственной воле, мы постепенно отдалялись. Не было ни ссор, ни обид. Когда нет общего дела или взаимных интересов, человеческие связи неизбежно слабеют и сходят на нет. Оставалась дружеская приязнь, и даже что-то вроде нежности, и память о звездах Медео, когда мы оба были молоды и несчастны, и демоническая тень Владимира Яковлева, которая оживала каждый раз в наших разговорах.
Потом была выставка “Русский путь” в Риме, где мы все собрались в последний раз. В айпаде осталось несколько фотографий с вернисажа. Меня на них, понятное дело, нет: я же снимал. Но там есть Шура, абсолютно счастливый и радостный. Он был горд и этой выставкой, и успехом Аркадия Ипполитова.
Через несколько минут мы выйдем на площадь Святого Петра в дождь и туманную неизвестность. “Русский путь” нас свел в Риме и… развел. Ничего судьбоносного мы в тот вечер друг другу не сказали. Во всяком случае, я не запомнил. Помню только, что жили мы в разных районах Рима. Он с Николой Самоновым где-то в центре рядом с Пантеоном, я – на Vittorio Veneto.
– Где ты остановился? – спросил меня Шура.
– Отель “Baglioni”.
– Как это буржуазно, – со снисходительной улыбкой вздохнул он.
Мы помахали друг другу на прощание. И… всё.
Сегодня, когда я перечитываю страницы его книг, то будто снова вижу красивого черноволосого юношу, засыпанного декабрьским снегом на пороге ресторана ВТО. Я снова иду его любимыми маршрутами в Ленинграде-Петербурге и Риме. Будто и не было этих тридцати с лишним лет, будто не было наших невстреч, долгих разлук и того печального апрельского дня, на который в 2020 году пришлась Лазарева Суббота.
Тихон Ковешников
Но Рим, конечно, Рим
Расскажите, что́ вокруг, почувствуйте главное, пропустите через себя. Что видите?
– Вижу друга, наливающего себе на три четверти чашки густой заварки, сверху чуть кипятка, и эту горечь, с болтающимися листиками и стебельками, не морщась, даже не замечая, – пьющего.
– Этот друг что из себя представляет, вообразите: ничего о нем не знаете, выдумайте ему судьбу?
– Друг этот сидит и меня мучает.
– Тихон, дорогой, вы не стараетесь.
* * *
Холодная осень 2001-го, еще безмобильная, рано наступившая, мокрый снег и с небес, и под давно промокшими ногами, ад при жизни; ад – это вовсе не тепло, а жгучий холод, что лишает воли, вымораживает совесть, включает какие-то такие рецепторы, которые заставляют наглеть ради самосохранения.
В этот самый ад приключилась любовь, которую хотелось впечатлять, сказавшая: а почему бы вечером, после работы, не погулять? – Действительно, а почему бы и нет, – подумалось, и, напялив тонкие и единственные парадные брюки от сугубо летнего – с выпускного – костюма, на просвет полупрозрачные, – попер. Сейчас, конечно, – никогда и никуда бы без трех слоев онучей и подштанников под брюками.
Минут через пятнадцать, приобретя при жизни цвет умерший, нежно-васильковый, намекнул: может, хватит гулять, давай всё это пропустим и в какой-нибудь теплый подъезд – целоваться, больше всё равно ни на что денег нет.
– А давай лучше к Шуре, рядом живет, чаем напоит?
– Кто такой Шура, почему в одиннадцатом часу он еще не спит, и как можно к нему с бухты-барахты в дверь постучаться?
– Знакомый мой, Шура Тимофеевский, в это время он еще не спит, попробовать можно.
– К кому угодно, лишь бы в тепло.
– …Ну, здравствуйте, Шура Тимофеевский, приятно познакомиться, – сказал двадцатилетний сорокалетнему, не думая, что знакомство это останется столь продолжительным.
– Ну, здравствуйте, Тихон, проходите, не разувайтесь, – сказал онемевший Шура.
– А можно разуюсь? – хлюпая насквозь парадными, не менее тонкими и промокшими, чем брюки, ботинками, произнес.
Шурин ужас во взгляде читался, но не вскрикнул.
– Конечно, конечно, Тихон. А что вы думаете про Бога? – спросил Шура первым делом.
– Про него не думаю, Шура, сейчас мой бог – вы, а если еще и горячего чаю…
– А азартны ли вы?
– Нет, совершенно.
– А карты?
– Умею, но не люблю; люблю подсчитывать ходы в преферансе.
– Сыграем! А личная жизнь играет?
Личная жизнь до этого не играла, но ее научили. И всю ночь до обеда следующего дня.
– А давайте в следующую пятницу опять играть? – Шура пригласил.
И мы начали. И проиграли по пятницам восемнадцать лет, на интерес и разговоры обо всём.
* * *
– Оглянитесь. Что видите вокруг?