Он провоцировал ее и достиг своей цели. С яростным воплем, рожденным годами покорности, она бросилась на него, чтобы искромсать ножом на куски.
— Нет, Дженни! — крикнул я, но уже поздно, потому что, конечно, он был готов к ее нападению. Она сделала именно то, что ему требовалось, и когда она оказалась в пределах досягаемости, он выхватил собственный кинжал — спрятанный, должно быть, на спине за поясом — и, уклонившись от ее ножа, с легкостью нанес мощный встречный удар. Она взвыла от боли и негодования, а он вывернул ей запястье, заставив выронить нож, а предплечьем захватил ей шею так, чтобы кинжал оказался возле ее горла.
Через плечо он скосился на меня, и глаза его весело блеснули. Я стоял, как пружина, готовый прыгнуть, но он ткнул ей в горло клинком, и она всхлипнула, тщетно пытаясь обеими руками разомкнуть захват.
— Э-э-э, — предостерег он, все так же удерживая у ее горла клинок и уже обходя меня стороной. Он тащил ее к двери, но выражение его лица сменилось с торжествующего на злобное, потому что она начала драться.
— Не дрыгайся, — сказал он сквозь зубы.
— Делай, как он говорит, Дженни, — попросил я, но она выкручивалась у него в руке, взмокшие от пота волосы прилипли у нее к лицу, как будто она была до такой степени возмущена его объятиями, что скорее согласилась бы зарезаться, чем провести хотя бы еще одну секунду в этой близости. Да она и порезалась — по шее у нее стекала кровь.
— Дрыгнись еще, девка! — рявкнул он, теряя самообладание. — Сдохнуть хочешь, черт бы тебя побрал?
— Лучше сдохнуть, чтобы мой брат прикончил тебя, чем дать тебе смыться, — шипела она и продолжала борьбу.
Короткими взглядами она указывала мне что-то на полу. Неподалеку от них лежало тело охранника, и куда она тянет Реджинальда, я понял всего на секунду раньше, чем она достигла цели: Реджинальд попал отставленной ногой в труп и остался без опоры. Всего на какой-то миг. Но этого было достаточно. Дженни с истошным криком рванулась назад, Реджинальд споткнулся, потерял равновесие и от резкого толчка врезался в дверь, из которой все еще торчал клинок моей шпаги.
У него разинулся рот — в беззвучном крике потрясения и боли. Он еще цеплялся за Дженни, но хватка его ослабла, и Дженни упала перед ним, оставив его пришпиленным к двери, и переводила взгляд от меня к его груди, из которого проклюнулся кончик шпаги. Он поднял страдальческое лицо — на зубах у него была кровь. А потом, медленно, он соскользнул с клинка и присоединился к своему последнему телохранителю, хватаясь за рану на груди; и кровь уже пропитала его одежду и набежала озерцом на полу.
Он смог слегка повернуть голову и глянуть на меня.
— Я старался делать то, что было правильным, Хэйтем, — сказал он, и у него сошлись вместе брови. — Ты ведь в состоянии это понять?
Я смотрел на него и у меня болело сердце, но не за него — за детство, которое он у меня отнял.
— Нет, — ответил я, и когда его глаза погасли, я пожелал, чтобы мое равнодушие не покидало бы его и на том свете.
— Ублюдок! — выкрикнула Дженни из-за моей спины. Она обхватила свои колени руками и рычала, как зверь. — Считай, что тебе повезло, что я не выдрала тебе яйца.
Но я не думаю, что Реджинальд слышал ее. Этим словам суждено было остаться здесь, в мире вещественном. А он был мертв.
5
Снаружи раздался шум, и я перешагнул через трупы и распахнул дверь, готовый сразиться с новой стражей. Но вместо стражи меня встретили взгляды Моники и Лусио, шагавших по этажу с узелками в руках в сопровождении Холдена. У них были бледные и изможденные лица людей, долгое время лишенных свободы, и когда они глянули через перила в вестибюль, то Моника задохнулась от зрелища трупов и, потрясенная, прижала ко рту сцепленные кулаки.
— Простите, — сказал я, не очень-то понимая, за что я извиняюсь. За их потрясение? За трупы? За то, что они четыре года пробыли в заложниках?
Лусио глянул на меня с лютой ненавистью и отвернулся.
— Нам не нужны ваши извинения, благодарю вас, сэр, — ответила Моника на ломаном английском. — Мы благодарны вам за долгожданную свободу.
— Может быть, вы подождете нас, и уедем все вместе, утром? — спросил я. — А с вами все в порядке, Холден?
— Да, сэр.
— Думаю, что нам лучше отправиться поскорее, как только мы соберем все, что нужно, — сказала Моника.
— Право, подождите, — сказал я, и в голосе у меня была усталость. — Моника. Лусио. Пожалуйста, подождите, и отправимся все вместе, утром, чтобы уж вы были наверняка в безопасности.
— Нет, благодарю вас, сэр.
Они спустились по лестнице, и Моника обернулась и глянула наверх, на меня.
— Думаю, вы сделали достаточно. Мы знаем, где конюшня. Если бы нам можно был запастись продуктами на кухне и взять лошадей.
— Конечно. Конечно. Есть ли у вас. есть ли у вас что-нибудь для обороны, что-то, чем можно отбиться от грабителей?
Я быстро сбежал вниз и взял шпагу у одного из убитых охранников. И передал ее Лусио, рукояткой вперед.
— Возьмите, Лусио, — сказал я. — Вам это пригодится, чтобы защитить в дороге мать.
Он ухватил шпагу, посмотрел на меня, и мне показалось, что взгляд у него смягчился.
А потом он вонзил шпагу в меня.
27 января 1758 года
Смерть. Сколько ее уже было, и будет еще.
Много лет назад, когда я дрался с налетчиком в Шварцвальде, я совершил ошибку: пробил ему почку и вызвал быструю смерть. Когда Лусио проткнул меня шпагой в вестибюле замка, он по чистой случайности не задел ни один важный орган. Хотя удар был жесток. Как и у Дженни, его поступок был рожден гневом, который сдерживался годами, и жаждой мести. Но я, как человек, почти всю жизнь пытавшийся совершить возмездие, вряд ли могу винить его за это. Он не убил меня, конечно, иначе я не писал бы эти строки.
Однако повреждения он мне причинил серьезные, и остаток года я провалялся в постели, в замке. Я держался на самом краю смертной бездны, то срываясь в небытие, то выбираясь обратно, раненый, воспаленный, в горячке, но уставшее бороться, ослабевшее и неустойчивое пламя моей души не хотело гаснуть.
Мы поменялись ролями, и теперь Холдену была очередь нянчиться со мной.
Всякий раз, когда я приходил в сознание и прекращал метаться в потных простынях, он оказывался рядом, поправлял мне постель, прикладывал свежую прохладную фланельку к моему горячему лбу и успокаивал меня.
— Все в порядке, сэр, все в порядке. Главное, не волнуйтесь. Худшее уже позади.
Так ли? Позади ли мое худшее?
Однажды — на какой день лихорадки, я не помню — я проснулся и, ухватившись за плечо Холдена, сел. И внимательно глядя ему в глаза, спросил: