иконы, разграбил церковь, осквернил и изнасиловал жен и дочерей в Керчи, русский солдат все-таки находит возможным извинить святотатственные поступки: когда молодой солдат бранит неприятеля, старый солдат всегда заметит ему: «он не виноват: как ему приказано, так он и делает; а француз хорошо дерется», заметит он в заключение, и охотно дерется с французом, особенно на вылазках, потому что любит брать грудью, штык предпочитает всему и не охотник прятаться за камнем и оттуда издалека поражать штуцером неприятеля.
Так как мы заговорили о русском солдате, то остановимся еще несколько на этом утешительном, среди всеобщего разрушения и смерти, предмете. Тысяча бомб, ядер, гранат и ракет осыпали бастионы; но непоколебимо, твердо, с геройским мужеством стояли моряки и солдаты пехотных полков, окружая незыблемой стеной город, который можно было взять только уничтожив совершенно этот живой оплот. Бестрепетно взирали они на смерть, вырывавшую беспрестанно новые жертвы из среды их: но эти простые, добрые люди не могли равнодушно, без страха видеть беспрестанное появление своих начальников на бастионах и, наконец, приступили с решительным требованием, чтобы они не показывались на батареях без особенной надобности, по крайней мере, во время бомбардирования, уверяя, что и без них исполнят свое дело, как следует. Это было не по наряду, не по заказу, но просто вылилось из чистого сердца русского солдата, инстинктивно и горячо сочувствующего тому, кто его любит и бережет. Не желая задеть скромность тех из начальников, к которым относились эти просьбы, мы не называем их имен; из этих же побуждений и из боязни, чтобы нас не упрекнули в лести, мы не высказываем многого, что так горячо чувствуется в сердце и так живо рвется наружу: это – неудобство всякой, как полагаем мы, современной истории.
Трудно себе представить, с каким безусловным, безграничным самопожертвованием русский солдат отдает жизнь свою отечеству: чище и бескорыстнее этой жертвы не может быть в мире. Он не рассчитывает ни на какие награды, ни на обеспечение своей будущности: он исполняет свое дело слепо и без умствований. Надо было видеть русского солдата здесь, в Севастополе, чтобы вполне понять, как естественен подвиг Шевченка, который, увидев, что в его офицера направлены два выстрела, и не имея возможности отклонить или предупредить их, кидается на грудь своего начальника, принимает пули, назначенные для другого, и безропотно, с совершенным сознанием правоты своего дела испускает дух. Рядовой Камчатского егерского полка Мартышин, смертельно раненый, собирает вокруг себя товарищей своих и говорит им: «Смотрите вы мне, не уроните чести и славы Камчатского полка; не то я из могилы выйду и не дам вам житья на этом свете», потом достает рубль из-за сапога, все его богатство, и прибавляет: «отдайте попу – пусть исповедует меня и отслужит панихиду». Это его последние слова, последняя мысль при отходе в вечность. И как равнодушно идет русский солдат на Малахов курган, или на 4-й бастион, или на вылазку: снял Георгиевский крест с груди и отдал на сохранение каптенармусу, чтобы не достался в руки супостата, когда убьют героя, перекрестился, идя мимо собора – вот он и весь тут, готовый к смерти. И таких героев целые полки. Всякий русский с уважением станет исчислять подвиги Черноморского флота и пехотных полков: Тобольского, Томского, Колыванского, Екатеринбургского, Селенгинского, Охотского, Камчатского, Волынского и Минского.
Чем можно объяснить следующий подвиг, как не высоким, хотя, может быть, и безотчетным сознанием своего долга! Воронежский мужичок (Острогожского уезда) Василий Чумаков пришел с черноморцами в Севастополь и выпросил позволение остаться волонтером на бастионах. Идет ли смена в передовые траншеи – и он с ней; есть ли где вылазка – и он там. В течение шести месяцев он получил шесть ран и множество контузий – и остается на месте. Может быть, вы скажете, что жажда битвы, опьянение кровавой сечи само по себе имеет для некоторых упоительную прелесть. Но это не такого рода война, где битва сменяется битвой, в пылу которой человеку некогда опомниться, где торжество победы служит достаточной приманкой и наградой за все утраты, а сладость отдыха – за понесенные лишения и труды. Нет! Тут нужно мужество терпеливое, железное, которое без надежд, без обольщений видит смерть ежеминутно, прямо в глаза, день за днем, месяц за месяцем, в постоянных трудах и лишениях. Тут нужно не то восторженное геройство, которого едва хватает на двухчасовую битву в открытом поле, но закаленное, постоянное, не знающее ни отдыха, ни устали, не рассчитывающее на завтрашний день, но встречающее его терпеливо и бестрепетно, хотя этот день, наверно, унесет за собой в вечность очень много храбрых.
Глава четвертая
Продолжение бомбардирования. – Вылазка на 31-е марта и 1-е апреля. – Наши ежедневные потери и сравнение их с неприятельскими. – Дело в ночь 2 апреля и потеря этого дня. – Взрыв четырех неприятельских горнов. – Бомбардирование слабеет. – Цель его. – Ожидаемый штурм не последовал. – Причины тому. – Несколько слов из донесения главнокомандующего. – Состояние здоровья войск и дух их.
Обратимся к бомбардированию, которое, не умолкая ночью, с рассветом обыкновенно переходило в один бесконечный гром и гул, прерываемый только частыми взрывами пороховых погребов, артиллерийских ящиков и минных горнов, и станем продолжать кровавую летопись потерь и разрушений.
31-го марта, в десять с половиной часов вечера, неприятель, после страшного артиллерийского огня, атаковал опять ложементы против 5-го бастиона. Наша цепь отступила; по неприятелю открыли с бастиона картечный огонь, и вслед затем два батальона храбрых колыванцев, под начальством своего полкового командира, подполковника Темирязева, кинулись в штыки и далеко отбросили неприятеля. Но французы, упорствуя в занятии ложементов, стоивших им уже таких сильных потерь, послали против двух батальонов весьма слабого состава до пяти тысяч войска. Началась страшная резня. Колыванцы не уступали. Ложементы переходили из рук в руки. Французы, рассчитывая на свой числительный перевес, решились крепко держаться в занятых ими ложементах. Не придавая им большой важности, начальник гарнизона, наконец, велел колыванцам отступить. Храбрые батальоны возвращались уныло, – не потому, чтобы они жалели о ничтожных ямах, которые могли в следующую ночь отнять у неприятеля; но они лишились своего мужественного, любимого солдатами и офицерами полкового командира Темирязева: ему оторвало ногу, и он через несколько часов умер. Кроме его убито и ранено шесть офицеров. Между первыми находился, к сожалению, прапорщик Пржеславский, один из трех храбрых братьев, и 128 нижних чинов.
Не включая потери этого дела в общий итог потери нашей в течение суток с 30-го по 31-е марта, мы лишились убитыми 2 офицеров и 90 нижних чинов, ранеными и контужеными 19 офицеров и 610