– Да тысячи три. Почти все песни Щербакова наизусть – это порядка пятисот. Все песни Новеллы Матвеевой – порядка трехсот. Все песни Окуджавы – тоже порядка трехсот. Достаточно много классики, достаточно много своих стихов – штук двести точно. Состав этой мнемонической библиотеки свидетельствует о специфическом вкусе ее хранителя.
Иронически разглядывая «машинку», он сообщает мне, что сам-то он интервьюирует людей без диктофона.
– Фунес, чудо памяти?
Аналогию с борхесовским человеком, который запоминал все, воспринимает без восторга. Борхес кажется ему посредственным писателем:
– У него слепорожденная муза; это человек, который все видит через литературу.
Претензии у него не только к Борхесу:
– У меня есть подозрение, что латиноамериканская литература потому не может быть хорошей, что это литература, написанная захватчиками. Это не их земля. Так в латиноамериканской литературе, так в американской. В подсознании стран, где коренное население жестоко выбито, живут какие-то кошмары. Поэтому все время что-то жуткое грезится Стивену Кингу, поэтому такие мучительные и невыносимые фантазии у Маркеса – какие-то муравьи кого-то съедают. То же, подозреваю, и в русской – Россия тоже захваченная страна, в этом я не сомневаюсь ни секунды.
В его романе «Эвакуатор» захваченная страна вспыхивает. Чеченцы взрывают АЭС, менты, пользуясь положением о чрезвычайном положении, метут всех подряд, закрываются рабочие места, а население стремительно криминализуется. Игорь и Катька, работающие в глянцевом журнале, бегут из Москвы, а потом и с Земли вовсе. Я задаю главный, может быть, вопрос, возникающий у человека, который прочел «Эвакуатора»: валить-то надо отсюда?
– Нет, конечно. Ну, то есть кому-то надо. Но, во-первых, Россия придает масштаб всему, что ты делаешь. Это огромное сырое эхо, которое подзвучивает каждый звук. Во-вторых…
Тут у него звонит мобильный.
– Да, придумал. Житинского!
Звонят из оргкомитета премии «Нацбест», Быков номинатор. В финале, однако ж, предполагает Быков, опять окажется его «Эвакуатор» – вместе с гарросовской «Серой слизью», как раньше, в 2003-м, «Орфография» и «Головоломка».
Конкуренты давно дружат – более того, если они и в самом деле окажутся в финале, то церемонию придется проводить без них: они втроем уже аккредитовались на конец мая на 80-летие «Артека».
По всей этой гайдаровской жизни с пионерлагерями, моделями спутников и лыжными шапочками Быков ностальгирует страстно. Мистическим отношениям с советским миром посвящен его первый роман – «Оправдание». В «Эвакуаторе» тоже вздыбливается на мгновение призрак этой добротной жизни.
– Я человек позитивного склада. Мне нравилось, как было в России в семидесятые годы. По крайней мере, у тех людей было кратковременное единство власти и общества.
Быковская национальная идея проста, как первомайский транспарант:
– Мы единое государство, мы должны им стать. У нас нет лишних людей. Нам нужны все. Поднять и одеть любого бомжа и дать ему работу, дать ощущение смысла, перестать отбирать результат труда. В нынешней стране никто никому не нужен – я не нужен, вы не нужны, нужны только нефтяники. Государство считает, что человек должен работать на государство, отчужденное и прекрасное, либералы считают, что на себя должны работать избранные, а остальные – это пролы, которые работают на них. Я считаю, Россия должна быть страной социального антидарвинизма, где выживает не сильнейший, а слабейший, где все вовлечены в общий труд, – такая, по сути, философия общего дела, но только этим общим делом является не воскресение мертвых, а создание сверхдержавы, лучшей страны в мире.
Так я и думал: хлебом не корми – дай поговорить о России – на форумах, в ЖЖ, в «Му-Му»; бесконечный кухонный треп.
– Нет, это не кухонный треп. Весь ужас в том, что Россия – это болото, дикое поле, самая непроговоренная, неопределенная страна. Надо договориться: есть вещи, которые не делает никто. Полицейский не должен вас бить при задержании. Деньги, выданные на детей, не должны уходить на генералов – и так далее. Мы, люди слова, должны это проговорить. А потом, слушайте, а о чем еще-то говорить – чё, о машинах, что ли?
По-видимому, апофеозом этих разговоров о России были случившиеся полгода, которые он проработал в газете «Консерватор».
– Бывало, до восьми работаешь как бешеный, потом пошли все в буфет, взяли водки и сала и два часа сидят, п**дят о России: ах-х*ительно интересно. Асриян, бывало, Крылов, Долгинова, Ольшанер, сидим, бля-а-а! Курьер уже знал: если в восемь часов зовут курьера – значит, за водкой и салом, только за этим у нас ходил, больше ни за чем. И вот это мне нравилось: до смерти работаем и до полусмерти пьем.
Надо ли уточнять, что эти полгода, в 2002/2003-м, Быков считает лучшими в своей жизни.
Воспоминания о журналистской вольнице настраивают его на лирический лад: он начинает декламировать свое собственное стихотворение – что-то про (у меня память примерно в 3000 раз хуже быковской) «везде, куда доходят поезда, царила неизменная п**да! П**да, п**ды, п**дой, в п**ду, п**дами!». На нас начинают оглядываться. Я вспоминаю, как в 1995-м его уже забирали в милицию за участие в газете «Мать», легализовавшей ненормативную лексику. К нашему столику приближаются двое – ну, думаю, началось. «Можно попросить у вас автограф?» Вообще-то, это две девушки. Быков, как ни в чем не бывало, подмахивает картонную подставку с логотипом «Балтики». К нам приближается еще одна поклонница. Я понимаю, что если так дальше будет продолжаться, то поговорить нам не дадут. Эвакуируемся из «Му-му» в тихое место.
Быков рассматривает мою машину с сомнением – будто это межпланетная лейка из «Эвакуатора». В поездке он напряженно следит за дорогой: в нем чувствуется соскучившийся по баранке водитель. Его «семерка» зимой стоит в гараже: на метро, полагает ее хозяин, все равно быстрее. К тому же его преследуют воспоминания о перенесенных кошмарах: один раз ему снесли дверь и один раз въехали в бочину: «Не я был виноват». Вообще видно, что он очень благонамеренный, добропорядочный человек.
– Как говорили у нас в армии, е**ло большое, растянешь, – дружелюбно говорит он мне, когда я тянусь к зажигалке прикурить, и тут мы приезжаем. Охранники в редакции подозрительно посматривают на наши оттопыренные карманы.
С армией ему «сказочно повезло» – он служил под Ленинградом, почти в черте города. Повезло не сразу – в течение года он, студент журфака МГУ, пытался косить, жалуясь на повышенное внутричерепное давление. В 1987-м давление резко упало: «Может быть, мозг уменьшился, а может быть, на это время пришлась моя самая первая очень бурная влюбленность», – и он загремел. Армия ассоциируется у него с разгрузкой вагонов: «Круглое катал, а плоское таскал». Еще он дружил с поваром и, как Сирано де Бержерак, писал его девушке письма в стихах – за что иногда получал вторую порцию.
Позже писать за других стало одной из его специальностей. В голодные послекризисные годы он писал авантюрные и эротические романы за каких-то неведомых авторов. За Гумилёва – стихи в романе Лазарчука и Успенского «Посмотри в глаза чудовищ». В армии писать за офицеров ему не разрешали – но зато иногда ему удавалось попечатать на штабной машинке. Стихи солдата опубликовала «Звезда» – тогда уже далеко не красная.
Правда, что в 1987-м, в 20 лет, он умудрился вступить в КПСС?
– На самом деле не в восемьдесят седьмом, а в восемьдесят девятом, когда уже вовсю полыхали костры из партбилетов.
И?
– Это была такая протестная акция. Мне казалось, что я нонконформист.
Можно ли взглянуть на его партбилет?
Нет, потому что на самом деле он успел побыть только кандидатом. Получать членский билет нужно было уже в Москве – и там он уже понимает, что «всякий хеппенинг имеет свои пределы».
Честно говоря, если бы даже я и увидел партбилет Быкова, это не было бы так удивительно, как наблюдать его чуть ли не каждый вечер в телевизоре. Что, черт побери, он там делает?
– Во-первых, это потрясающий источник сюжетов для газеты, «Собеседника». Одно дело – когда вы приезжаете в регионы как сотрудник газеты, другое – как ведущий «Времечка». Все двери открываются, власти трепещут. Потом – «Времечко» дает работу в прямом эфире, это сильный наркотик.
Наконец, «коллектив, рабочее безумие: тот артельный труд, который так любил Юрий Андреевич Живаго». Но все же так странно: автор «Орфографии» советует бабушкам, как закручивать кран.
– Слушайте, если бы у Окуджавы была в свое время возможность петь на улице – он бы пел на улице.
Но он же не рассказывает бабушкам о Маркесе и захвате России.
– У меня нет такой возможности. Но ведь и кран – симптом захвата России… – Тут он неожиданно переходит в наступление: – Вот вы тоже недурной критик, а тем не менее пишете про бодибилдинг, гоняли на каких-то мотоциклах…