Читать интересную книгу О героях и могилах - Эрнесто Сабато

Я испытал не только удивление, но и немало огорчился, видя, что эта дверь преграждает мне доступ в главное убежище, а если не пройти этой ночью, значит, мне уж никогда туда не проникнуть – ведь после того, что я натворил в пустой квартире, слепые наверняка на следующий же день примут меры, и мне сюда больше не попасть. Я проклял вечную свою нетерпеливость и то, что прежде времени отправил Ф. – я, конечно, не мог сделать его участником своей затеи (он, без сомнения, счел бы меня сумасшедшим), но все же можно было его попросить сопровождать меня, пока не выяснилось бы, что я и без него справлюсь. Ну вот, например, как мне, черт побери, открыть теперь эту дверцу?

Я стоял на площадке и размышлял: может, это вход в дом или в квартиру, как я и предполагал, сидя на площади? Двенадцать ступенек, каждая высотой сантиметров двадцать – это около трех метров. Так что квартира эта как раз на уровне тротуара и у нее почти наверняка есть нормальный вход с одной из соседних улиц – возможно, тут находится какая-нибудь мастерская. Не знаю почему, но мне подумалось, что это квартира портнихи или белошвейки.

В самом деле, кто бы мог предположить, что квартира портнихи является входом в огромный лабиринт? То, что человечек, похожий на Пьера Френе, не вошел, однако, через нормальную дверь, было вполне логично. Чего ради двум мужчинам, из которых один слепой, заходить в квартиру белошвейки? Один раз, пожалуй, можно нанести такой визит, не привлекая внимания. Но, повторяясь, можно было бы навести людей на мысль, что здесь что-то нечисто, и думаю, тайная ложа не пренебрегала вероятностью, что среди «людей» может оказаться человек вроде меня. Поэтому с их стороны было вполне разумно нанимать пустую квартиру, дабы ходить через нее.

Все это пронеслось в моем мозгу, пока я стоял перед загадочной дверцей. Не слышалось никакого шума, но в такой ранний час белошвейка, конечно, спала: было полпятого утра.

Все мои труды кончились ничем. И, подобно тому, как после неудавшегося переворота революционеров называют бандитами и они становятся посмешищем, так и я видел себя теперь в самом комичном свете; я посмотрел на свою белую трость и подумал: «Какой же я неисправимый и нелепый дурак!» Взрослый мужчина, человек, читавший Гегеля и участвовавший в ограблении банка, стоит в одном из подвалов Буэнос-Айреса в половине пятого утра перед дверцей, за которой, как он предполагает, живет мнимая белошвейка, член тайной ложи. Разве не дико все это? И белая трость, на которую я, освещая ее своим фонариком, упорно смотрел с тем мучительным наслаждением, с каким мы нажимаем на болезненную точку нашего тела, придавала особенно экстравагантную нелепость моему положению.

«Ладно, – сказал я себе, – с этим покончено».

И я был готов направиться в обратный путь, как вдруг подумал, что, возможно, дверь не заперта на ключ; эта мысль ввергла меня опять в волнение, вселив надежду – ведь в тот момент я не был способен сделать надлежащий вывод из этого с виду благоприятного обстоятельства, а именно тот страшный вывод, что меня ждали.

Я опять приблизился к дверце, осветил ее и постоял в нерешительности.

«Нет, этого не может быть, – сказал я себе. – Эту дверь наверняка открывают, лишь когда ждут слепого с их эмиссаром».

И все же, охваченный тревожным предчувствием, я взялся за дверную ручку. Повернул ее и толкнул дверь.

Дверь была не заперта!

XXI

Пригнувшись, я шагнул вперед и очутился в какой-то комнате. Затем выпрямился, приподнял фонарь, чтобы посмотреть, где нахожусь. Словно током пронзило все мое тело: луч фонаря осветил уставившееся на меня лицо. На меня смотрела слепая. Это было как явление призрака из ада, но такого ада, где царят мороз и мрак. Было совершенно очевидно, что она не подошла к потайной дверце из-за слабого шума моих шагов. Нет, она была одета и явно ЖДАЛА меня. Не знаю, долго ли я простоял, окаменев под жутким, леденящим взглядом этой медузы, прежде чем упасть без чувств.

У меня раньше никогда не бывало обмороков, и впоследствии я спрашивал себя, был ли тот обморок вызван страхом или магической властью слепой женщины – теперь-то мне кажется бесспорным, что эта жрица Секты обладала способностью рассылать и созывать демонических духов.

По правде сказать, то была не полная потеря чувств, сознания я не лишился, но, когда я упал на пол (вернее было бы сказать «рухнул»), на меня нашла страшная сонливость, смертельная усталость, быстро сковавшая все мои члены, как бывает во время приступа тяжелого гриппа.

Помню все усиливающееся биение пульса в висках – в какой-то миг даже было ощущение, что череп мой вот-вот лопнет, как котел при давлении в тысячу атмосфер. Лихорадочный жар распространялся по всему телу, словно вылитая из сосуда кипящая жидкость, и одновременно некое фосфоресцирующее сияние все ярче высвечивало среди окружающей темноты лицо Слепой.

Но вот как бы взрыв оглушил меня, прорвав барабанные перепонки, и, как я уже сказал, я рухнул без чувств на пол.

XXII

Больше я ничего не видел, но словно пробудился в другой действительности, которая мне показалась, или теперь кажется, более яркой, чем наша, и наделенной той тревожной отчетливостью, какая присуща лихорадочным галлюцинациям.

Я сидел в лодке, и лодка эта скользила по огромному озеру, спокойному, черному, бездонно глубокому озеру. Тишина оглушала меня и вместе с тем беспокоила, ибо я подозревал, что в этом полумраке (наше солнце там не светило, только чуть брезжило тусклое призрачное свечение тамошнего ночного солнца) я не один, что за мною следят и наблюдают существа, которых я не вижу, но которые, несомненно, где-то притаились за пределами моего поля зрения. Чего они ждут от меня? И главное, что ждет меня в этом пустынном просторе стоячих, зловещих вод?

Думать не было сил, хотя сознание все же слабо теплилось, воскрешая гнетущее воспоминание из времен моего детства. Птицы, которым я выкалывал глаза в те кровожадные годы, казалось, кружат надо мною в высоте, следя за моим плаваньем; я же машинально, как бы лишенный способности думать, греб, ведя лодку в определенном направлении, туда, где через какие-то часы или века должно было закатиться ночное солнце. Мне чудилось, я слышу хлопанье больших крыльев, словно птицы моего детства превратились в огромных птеродактилей или гигантских нетопырей. Вверху и позади меня, то есть там, где должен был находиться восток этого бескрайнего черного моря, я ощущал присутствие какого-то старца, который злобно также следил за моими движениями: у него был один-единственный глаз во лбу, как у циклопа, а тело такое огромное, что голова почти упиралась в зенит, меж тем как туловище смыкалось с горизонтом. Его присутствие, которое я чувствовал с нестерпимой остротой – я даже мог бы описать устрашающее выражение его лица, – мешало мне оглянуться назад, и телом и лицом я был обращен в противоположную сторону.

«Надо любой ценой добраться до берега прежде захода солнца», – не то думал я, не то говорил себе. И я греб на запад, но двигался ужасно медленно, как бывает в кошмарах. Весла глубоко уходили в черную, вязкую воду, и я слышал ее тяжелый плеск.

При каждом ударе мои весла рассекали пелену крупных плавающих листьев и цветов, похожих на викторию-регию, только почерневших и гниющих. Я пытался сосредоточиться на своей трудной задаче, пытался не думать и не воображать себе тех безобразных, жутких чудовищ, которые – я был убежден – обитают в этой бездонной и смрадной пучине; устремив взгляд на запад – или туда, где, считал я, был запад, – я лишь со страхом и упорством греб в том направлении, спеша доплыть раньше, чем зайдет солнце. Но плаванье мое было мучительно-трудным и медленным. С такой же медлительностью опускалось к западу солнце, и я, орудуя тяжелыми, неповоротливыми веслами, был одержим одним страстным стремлением: доплыть раньше захода солнца.

Солнце было уже у самого горизонта, когда я почувствовал, что лодка задевает дно. Я отбросил весла и кинулся на нос. Выскочив из лодки, я побрел по колено в вязкой жиже к берегу, который различал в полутьме. Внезапно я ощутил, что стою как бы на суше, но на самом-то деле это было болото, идти по которому было так же трудно, как плыть в лодке: приходилось делать невероятные усилия, чтобы вытащить из топи увязающие ноги и продвигаться. Однако, обуреваемый отчаянием, я все же двигался вперед, хотя медленно, но неуклонно. И, как прежде меня подгоняла мысль, что я должен добраться до суши, так теперь я твердо знал, что должен дойти до горы, которая смутно маячила вдали, опять же на западе. «Там пещера», – помнится, думал я. Какая пещера? И почему мне надо добраться до нее? Такие вопросы я в тот момент себе не задавал и теперь не мог бы ответить ни на один из них. Я только знал, что мне надо дойти и непременно проникнуть в пещеру. И все время я ощущал за своей спиной присутствие неведомого великана. Единственным своим оком, неустанно бдящим и пылающим ненавистью, он словно наблюдал и даже направлял, как дорожный регулировщик, мое движение к западу. Распростертые его ручищи пролегали по всему небосводу за моей спиной и словно бы упирались ладонями в северный и южный края, заполняя всю ту половину небесного купола. Я же был вынужден идти только в одном направлении, к западу, и, пребывая в этом бредовом мире, считал, что мое поведение вполне логично и разумно. Главной целью было: уйти от его взгляда, спрятаться в пещеру, где, как я знал, взгляд его уже будет бессилен. Так я шел долго, казалось, целый год. Небесное светило опускалось, а гора хотя и приближалась, но расстояние до нее все еще было огромным. Последний отрезок пути я шел, борясь с усталостью, страхом и отчаянием. За спиною я чувствовал зловещую усмешку Старца. А над собою – тяжелый полет птеродактилей, которые, кружа, иногда даже задевали меня своими крыльями. Страшно было не только из-за скользкого, холодного их прикосновения, но также от мысли, что зубастые клювы готовы вонзиться в меня и вырвать мне глаза. Я догадывался, что они выжидают, пока я изнемогу от тщетных усилий, от бесконечной изнурительной ходьбы, чтобы, когда мне покажется, будто цель моя достигнута, вырвать мои глаза и вместе с ними бессмысленную мою надежду.